Юрий Зобнин - Николай Гумилев Страница 77

— Что с вами? Вам нехорошо?

Надо было просто “не замечать”, взять книгу с полки или перед зеркалом “заняться бантом”, как он говорил.

Длились такие припадки слабости всего несколько минут. Он вставал, отряхивался, как пудель, вылезший из воды, и как ни в чем не бывало продолжал разговор, вызванный его полуобморочным молчанием» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М… 1988. С. 79).

Духовную необходимость подобного физического усилия Гумилев пояснил в стихотворении «Снова море»:

Солнце духа, ах, беззакатно,Не земле его побороть,

Никогда не вернусь обратно,Усмирю усталую плоть,Если Лето благоприятно,Если любит меня Господь.

Гумилевское творчество, отразившее личный православный сотериологический опыт поэта, знакомило читателей с совершенно иной моделью взаимоотношения «человеческого» и «природного» начал в мироздании, нежели та, которую исповедовала натурфилософия конца XIX — начала XX вв.

Здесь — как в России, так и в Европе, — еще со времен Ж. Ж. Руссо и «руссоистов» был усвоен взгляд, согласно которому история человечества являлась ничем иным как постепенным «выпадением» из биоценоза под воздействием христианства, технократизма и цивилизации. Получалось, что христианская проповедь порождала культуру, отрицающую все проявления «стихии» в человеке; наука и техника дополняла этот процесс созданием способов созидательной деятельности, которые преодолевали мощь природной необходимости, а цивилизация диктовала формы гуманистического жизнеустроения, противоречащие естественной регуляции биологического вида, основанной на борьбе за существование. В итоге произошел качественный «скачок истории», разорвавший «связь времен». «Цивилизованный европеец» был объявлен победителем природы,, а нынешнее существование его — «неестественным», т. е. упраздняющим в самих основах своих биологическое начало человеческого существа.

«Победа европейской цивилизации над природой» не вызывала, впрочем, у большинства мыслителей XIX века восторга. На все лады повторялась мысль о том, что человек, разорвав «связь с природой», утратил особую «витальную энергию», которая одна только и может обеспечить нормальную творческую деятельность; из этого делался вывод о противостоянии архаики и современности как о противостоянии «культуры» и «цивилизации». В канун научно-технической революции, в 1870-е — 1880-е годы, проповедь «возвращения к природе» получила в культуре Европы свое высшее, гениальное выражение в творчестве Фридриха Ницше, для которого преодоление «человеческого, слишком человеческого» во имя природной целесообразности общественного бытия в будущем было единственной «сверхзадачей» настоящего, от решения которой зависит грядущее существование людей как биологического вида (Ницше Ф. По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 290).

Мощь ницшевской проповеди оказалась такова, что сама идея «биологической недостаточности» в современной жизни стала аксиоматичной для большей части мыслителей эпохи. И хотя Ницше с его неприкрытым радикальным антихристианством был неприемлем, например, для Владимира Соловьева или Льва Толстого, но объективно как тот, так и другой в полной мере отдали дань «ницшеанству»: один — проповедуя «космизм», а другой — призывая «опроститься», ибо оба полагали движение к «природе» непременным условием совершенствования человеческого бытия. Вообще, у тогдашней творческой интеллигенции создавалось впечатление, что «природная стихия» если и не умерла для современного «цивилизованного» человека, то, по крайней мере, стала настолько отчуждена от него, что само «причастие» к ее проявлением должно рассматриваться как нечто редкое и ценное.

В раннем «декадентском» творчестве Гумилева под воздействием общего стремления к «стихийной естественности» бытия особое внимание обращено на возможность «нисхождения в хаос». Так, например, классические образы мировой истории и культуры с легкостью участвуют здесь в «анималистической» поэтической игре, воскрешающей в памяти произведения Овидия и Апулея. Клеопатра, например, уподобляется, волею юного Гумилева, гиене, которая скачет по заброшенной могиле знаменитой царицы, торжествующе воя:

Смотри, луна, влюбленная в безумных,Смотрите, звезды, стройные виденья,И темный Нил, владыка вод бесшумных,И бабочки, и звезды, и растенья.

Смотрите все, как шерсть моя дыбится,Как блещут взоры злыми огоньками.Не правда ль, я такая же царица,Как то, что спит под этими камнями?

В ней билось сердце, полное изменой,Носили смерть изогнутые брови,Она была такою же гиеной,Она, как я, любила запах крови.

Брунгильда из «Песни о Нибелунгах» побеждает Зигфрида («Поединок»), ночью пробирается к мертвому телу, сладострастно целует холодные кровавые раны, а уж за ней

…ползет в туманеНетерпеливо-жадный волк.

Впрочем и сам лирический герой раннего Гумилева не застрахован от «зоологических» метаморфоз:

Превращен внезапно в ягуара,Я сгорал от бешеных желаний,В сердце — пламя грозного пожара,В мускулах — безумье содроганий.

И к людскому крался я жилищуПо пустому сумрачному полюДобывать полунощную пищу,Богом мне назначенную долю.

Превращение человека в зверя, обнаруживающее присутствие «стихии» в его природе, у раннего Гумилева вовсе не является сколь-нибудь трудной задачей, напротив, взгляд художника с легкостью прозревает «зверя» в человеке, что и подтверждается целым рядом «анималистических» метафор: «Кроткая Ева, игрушка богов» превращается в «молодую тигрицу» («Сон Адама»); нежная восточная царица — в «пантеру суровых безлюдий», причем ее похотное зверство таково, что даже варвары предпочли убраться восвояси, так и не попробовав ее прелестей («Варвары»); лирический герой, придя на свидание, находит «голову гигны на стройных девичьих плечах» («Ужас»).

Другое дело, что пробуждающееся в человеке при самом малом «внешнем» толчке «зверство» настолько эстетически (об этике у юного Гумилева речь еще не идет) непереносимо, что возможными становятся самые кровавые развязки в духе «Африканской охоты» (еще не написанной): так в рассказе «Черный Дик» «веселый малый», герой рассказа, охваченный необоримым плотским вожделением, пытается изнасиловать малолетнюю бродяжку-сироту и превращается затем в животное, которое забивают железными баграми его же собутыльники — рыбаки: «Мы приблизились к разбившейся [девочке] и вдруг отступили, побледнев от неожиданного ужаса. Перед ней, вцепившись в нее когтистыми лапами, сидела какая-то тварь, большая и волосатая, с глазами, горевшими, как угли. С довольным ворчанием она лизала теплую кровь, и, когда подняла голову, мы увидели испачканную пасть и острые белые зубы, в которых мы не посмели признать зубы Черного Дика.