Пантелеймон Кулиш - Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 Страница 78

Теперь я ваш; Москва моя родина. В начале осени я прижму вас к моей русской груди. Все было дивно и мудро расположено высшею волею - и мой приезд в Москву, и мое нынешнее путешествие в Рим, все было благо. Никому не говорите ничего ни о том, что я буду к вам, ни о том, что я тружусь, словом, ничего.

Но я чувствую какую-то робость возвращаться одному. Мне тягостно и почти невозможно теперь заняться дорожными мелочами и хлопотами. Мне нужно спокойствие и самое счастливое, самое веселое, сколько можно, расположение души; меня теперь нужно беречь и лелеять. Я придумал вот что: пусть за мною приедут Михаил Семенович и Константин Сергеевич: им же нужно, - Михаилу Семеновичу для здоровья, Конст<антину> Сергеевичу для жатвы, за которую уже пора ему приняться. А милее душе моей этих двух, которые бы могли за мною приехать, не могло бы для меня найтиться никого. Я бы ехал тогда с тем же молодым чувством, как школьник в каникулярное время едет из надоевшей школы домой под родную крышу и вольный воздух. Меня теперь нужно лелеять не для меня, нет. Они сделают не бесполезное дело. Они привезут с собой глиняную вазу. Конечно эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара и еле держится, но в этой вазе теперь заключено сокровище. Стало быть, ее нужно беречь. Жду вашего ответа; чем скорее, тем лучше. Если бы вы знали, как я теперь жажду обнять вас! До свиданья. Как прекрасно это слово!"

Это письмо (замечает С.Т. Аксаков) привело в восхищение всех друзей Гоголя: из него можно было заключить, что Гоголь переезжал в Москву навсегда, о чем он и сам говорил в первое время по возвращении своем из Рима. Как слышна искренность убеждения Гоголя в великость своего труда, как в благую, свыше назначенную цель всей его жизни! Поехать к Гоголю, так сказать, навстречу, чтобы привезть его в Москву, никто не мог. Сыну моему Константину нельзя было ехать по особенным семейным обстоятельствам, а Щепкин не имел никаких средств для этого путешествия, да и получить заграничный отпуск было бы для него затруднительно.

Последнее письмо ко мне от Гоголя из Рима, в 1841 году, не имеет числа, но по содержанию можно догадаться, что оно написано довольно скоро после предыдущего письма от 5-го марта. Вот из него выписки:

"Едва только я успел отправить письмо мое к вам, с приложениями к "Ревизору", как получил вслед за тем ваше. Оно было для меня тем приятнее, что мне казалось уже, будто я от вас Бог знает когда не получал вести. Целую вас несколько раз, в задаток поцелуев личных. "Ревизора", я полагаю, не отложить ли до осени? Время близится к лету; в это время книги сбываются плохо и вообще торговля не движется. Отпечатать можно теперь, а выпуском повременить до осени. По крайней мере так говорит благоразумие и опытность------

Теперь на один миг оторваться мыслью от святого труда своего для меня уже беда------Труд мой велик, мой подвиг спасителен. Я умер теперь для всего мелочного------Бог милостив. Дорога, дорога! Я сильно надеюсь на дорогу. Она же так теперь будет для меня вдвойне прекрасна. Я увижу моих друзей, моих родных друзей. Не говорите о моем приезде никому, и Погодину скажите, чтоб он также не говорил; если же прежде об этом проговорились, то теперь говорите, что это не верно еще. Ничего также не сказывайте о моем труде------

Вы, может быть, дивитесь, что я вызываю Константина Серг<еевича> и Михаила Семеновича, но я делал это в том предположении, что Конст<антину> Серг<еевичу> нужно было и без того ехать, а Мих<аил> Сем<енович> тоже хотел ехать к водам, что ему принесло бы значительную пользу. Я бы их ожидал хоть в самом первом за нашею границею немецком городе. Вы знаете этому причины из письма моего, которое вы уже получили------

В мае месяце я полагаю выехать из Рима, месяцы жаркие провесть где-нибудь в холодных углах Европы, - может быть, в Швейцарии, и к началу сентября в Москву обнять и прижать вас сильно"".

"Желание Гоголя (пишет С.Т. Аксаков) не исполнилось. Я давно уже не занимался никакими делами, и "Ревизор" был напечатан Погодиным со всеми приложениями, которые, кажется, предварительно были помещены в "Москвитянине"".

Домашних своих Гоголь не уведомлял о своей опасной болезни, не желая, вероятно, тревожить их бесполезно. Он продолжал преподавать своим сестрам науку жизни, стараясь сделать их как можно довольнее их положением. Помещаю здесь три письма к старшей сестре, Анне Васильевне.

1

"Март 25. Рим. (1841).

----------Я тебе благодарен за письмо, благодарен именно за (то), что оно написано так, а не иначе, - что ты написала его прямо, в первом движении души, и сказала все, что чувствовала в это время. И по этому одному оно для меня дороже всех других твоих писем. Никогда и никак не удерживайся в письмах твоих от тех выражений и мыслей, которые почему-нибудь тебе покажутся, что огорчат меня, или не понравятся. Их-то именно скорее на бумагу, их я желаю знать. Как духовнику мы желаем прежде всего объявить то, что тягостнее лежит на душе нашей, так и мне прежде всего ты должна сказать то, что почему-либо тебе покажется тягостно говорить мне. Ты должна помнить, что сердечное излияние ты передаешь другу, который придумает средство, как поправить, а не станет расточать суровые и жестокие упреки.------

Ты описала мне день своих занятий. Им я не совершенно доволен. ------Я не хочу, чтобы ты переводила более часу в день.

Лучше оставлять работу тогда, когда еще хочется немного заняться, а не тогда, когда уже вовсе не хочется. Потом ты принимаешься сейчас за работу, за вышивание. Это тоже и решительно не хорошо. Я желал бы, напротив, чтоб ты по крайней мере час делала движение и была беспрестанно на ногах, - если даже не целых два. Вот для чего еще я хотел вселить в тебе расположение к домашнему хозяйству. Я знал, что трудно для тебя придумать какое-нибудь движение, особенно зимою, - что ты непременно будешь сидеть на одном месте, а насильно трудно заставить себя бегать по комнате. Я думал, что хлопоты и заботы заставят тебя перейти из комнаты в кладовую, из кладовой в какое-нибудь другое место, словом - что ты невольно таким образом будешь делать движение, которое бы тягостно было тебе делать нарочно.------Итак ты видишь, что все, что ни требовал я, когда-либо от тебя, все это обдумывалось к добру твоему. Я даже немножко далее вижу в душу твою, чем ты думаешь, но не хочу иногда показать тебе этого. Я хочу, чтоб ты сама обнаружила все движенья ее простодушно, с чистосердечьем ребенка, и в этом есть тоже цель моя, которую ты узнаешь, может, и сама после, и возблагодаришь того, который думал о тебе и почти невидимо устраивал и действовал для тебя. Я желаю также, чтобы и письма твои писались ко мне только тогда, когда тебе слишком захочется писать ко мне, а не тогда, когда тебе придется придумывать, о чем бы писать ко мне".