Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 79

26_____

Утром ходили за билетами на «Садко»; конечно, ничего не достали, но пройтись, проехаться в те места ясным осенним днем, всегда приятно. Читали «Στεφανος»; Павлик не пришел; мне это было почти все равно, м<ожет> б<ыть>, я заблуждаюсь и его тело еще властвует надо мною, но не думаю. Ничто не известно; писал «Эме Лебеф». У Ивановых, против ожидания, была куча народа, что не сулило большой приятности, но потом все вышло лучше, чем можно было ожидать, и я даже рисковал петь, читал «Любовь этого лета». Кажется, понравилось; мне особенно ценно и важно, что нравится молодым. Читали Вяч<еслав> Ив<анович>, Городецкий, А. Блок, Бунин, Федоров, Allegro, Беляевская, Леман{363}. Милый Сомов был приветлив. Какая прелесть быть унылым, чопорным и знать, что знаешь, какая очаровательная тайна. На прощанье Диотима чуть меня не поцеловала. Завтра, м<ожет> б<ыть>, К<онстантин> А<ндреевич> заедет ко мне. Спускаясь с лестницы, мы шли обнявшись, и на улице я плотно прижал локтем его руку, провожая его до извозчика, я был как окрыленный и страшно молод. Неужели я в самом деле sonntagskind?[168]

27_____

Хотел зайти к Иову, но ограничился прогулкой по Невскому. У Бассейной имел удовольствие лицезреть Александра; какое ужасное лицо днем, серое, старое, грубое, страшное. После обеда писал «Эме Лебеф», играл. Наконец пришел Сомов, поиграли итальянцев, Debussy, потом пошли ко мне. Он думает, что Гржебин захочет «Эме Лебеф», дай-то Бог. Почему-то лежа мы всегда говорим по-французски, так что двойная практика, это забавно. Я очень боюсь Renouveau, что его несомненные издевательства смутят К<онстантина> Андреевича, которого я люблю все больше и больше. Увидимся, м<ожет> б<ыть>, в пятницу.

28_____

Несколько болела голова; никуда не выходил; после обеда пришел Глеб [Успенский] Верховский и вышел с нами, взяв «Крылья». Мы поехали к Тамамшевым, живущим где-то у Ивана Предтечи, но их не было дома; я прошел к Кудрявцевым. Сережа же отправился к <нрзб. >. Тетя была дома, дело назначено на 9-е, дай-то Бог, чтобы благополучно кончилось. Павлик телефонировал, что будет завтра в 8 часов; завтра увижу Сомова, о котором мечтаю как о возлюбленном, вместе поедем к Ивановым, м<ожет> б<ыть>, вместе в оперу; мне жалко, что я не могу быть знакомым с другими известными ему людьми, чтобы видеться еще чаще; в этом отношении я завидую Renouveau. У «современников» кроме Нурок, Кржановского, Медема и Сенилова были еще Винклер, Покровский, пьянист и Миклашевский. Играли Severac, Albenis, Ravel, Reger’a, S. Saëns’a, Скрябина и Винг<нрзб. >. Сенилов звал к себе, что<бы> сыграть новые свои вещи: симф<оническую> поему «Мцыри» и на ремизовские слова «Калечина и колыбельная»; либретто ему обещал Городецкий, но, кажется, не думает исполнять{364}. Пошел прямо домой. Без меня были Юраша и Павлик.

29_____

Письмо от Сомова, что, не будучи сегодня у Ивановых, надеется встретиться только на «Лебедином озере»{365}. Печально. Я теперь думаю просто об его лице, глазах, голосе, теле, хотя ценю, м<ожет> б<ыть>, еще больше сознанье, что этот чопорный, жеманный Сомов знаком мне и по-другому. Утром ходил к Иову, но тот долгу не отдал. После обеда до Павлика пошли с Сережей посмотреть репертуар. Какой ужас. «Риголетто» и «Гугеноты»; балеты интересны. Заходили к Филиппову есть пирожки, там были 2 студента из Летнего сада. Встретили Городец<кого>, который сказал, что к Ивановым привезли целый транспорт шкапов[169], комодов, столов и они не знают, что с ними делать, и советовал мне пойти посмотреть на это комическое зрелище. Пришел Павлик рано, в теплом пальто, новых перчатках, бедный, ничего не подозревающий, но что-то чувствующий, со своим гибким, длинным телом и запечатленными глазами. Во время нашего свиданья пришли Аюхановы. После Павлика я оделся и, напившись чаю, пошел к Ивановым. Там был Чулков и уже вернувшийся Городецкий. Было скучно; Диотима утром ссорилась с Эль-Руми; все загорожено огромными ящиками, по которым в недоумении лазила кошка. Чулков ушел, Диотима поговорила со мной о том, что я нравлюсь Манасеиной, что с Allegro она, Диотима, толковала о любви, о homosexual’ности, пошла спать, равно как и Городецкий. В<ячеслав> Ив<анович> толковал еще долго, что я не создал школы, которая даже и нежелательна, тогда как Городец<кий>, вероятно, создал; опять об homosex<ualism’e>, который В<ячеслав> Ив<анович> считает более страшным, глубоким, мистическим, лишенным gaitée[170], чем флирт обычный. Вернулся рано, во втором часу. Сегодня были полотеры, трое; Сысой меня положительно возбуждает. Что-то вообще будет? Мне кажется, что у Ивановых что-то неладно и меня будто меньше прежнего любят.

30_____

Утром пришел Футин просить от Георгия Михайловича на время налоя. Это смешно, никогда не делавши ни одной мне услуги, за всякими пустяками посылают ко мне. После завтрака зашел к Фоме Ивановичу, обещал непременно деньги принести завтра, часов в 12. Так захотелось видеть Сомова, что рискнул поехать к нему, но, достигши его дома, так застыдился, что, пройдя несколько раз мимо, сел в конку и доехал до Гороховой, откуда прошел к Казакову и в парикмахерскую; подстриг усы. Утром мне приснилось, что приехал зять, и я слышал его голос так явственно, что спросил у сестры: «Разве Пр<окопий> Ст<епанович> приехал?», а через два часа он приезжает в самом деле, неожиданный сегодня. У Казакова вернулись Козлов, Кудряшев и Шошин. Броскин бывает часто и все спрашивает обо мне. После обеда наши потащили меня к Инжаковичу по тем улицам, куда я езжу к Павлику. Он был дома и больной; напившись чаю, поболтавши, мы тем же путем отправились домой. Какой-то правовед нежно ехали с пажом, и мне стало жалко молодости, что так долго никого не видел, что нет и долго не будет достаточно денег. Сегодня сестра обратила внимание, что я пренебрежительно отозвался о Павлике, и добавила: «Не желала бы я быть твоей симпатией, настолько это кратковременно». Правда ли это? м<ожет> б<ыть>, и нет, при наличности внутренних интересов, <если> вспомнить князя Жоржа. Что-то будет завтра? Попаду ли я в театр? с деньгами я был бы как окрыленный, так я счастлив и светел это время.

1_____

Утром никаких денег мне не принесли. Пришла тетя, дети в гости, я сходил на Кирочную; говорят, еще не возвращался из конторы. Пришел Павлик, был очень аффрапирован, хотя виду не подал; предложил пойти вместе и зайти; зашли; Фома был дома, денег ничего они не получили; предложил дойти до хозяев, нет ли у них. В низкой, темной, полной народа, ребят комнате горела лампадка, висели мои святые, привыкая к набожности. Денег дали; поехали в Летний сад; Павлик разговаривал с какой-то теткой, с которой, кажется, сговорился встретиться вечером. Может быть, и нет. Обедали в «Вене», мне было скучно, что я не попаду на «Леб<единое> озеро», не увижу милого Сомова, так что я просто хотел поехать к началу и повидать его. Павлик опять просил к 14-му достать ему хоть 25, хоть 50 рублей, что он со вторника возьмет отпуск и может приходить ночевать, чтобы я верил, что он любит меня за душевное, чувствительное отношение, простоту и ласковость. Приехавши домой, застал тетю читающей с детьми «Недоросля», напился с нею чаю и поехал к Сологубу. Проезжая набережной, меня обуяла тоска: Павлик отошел куда-то, на Сомова, несмотря на всю мою любовь и влюбленность, надежда плоха из-за его недоверия; безденежье, — все снова влечет к смерти: отчего это? У Сологуба были В<ячеслав> Ив<анович>, Юраша, Городецкий, Годин, Уманов-Каплуновский с женой, Кондратьев, который мне довольно понравился, Гржебин и Копельман. Было неплохо, и даже смеялись. Городецкий нашел, что я со стрижеными усами — страшен, Иванов же — plus troublant, inquiéte[171], пикантнее{366}. Ехали втроем. Так я и не видел Сомова. Гржебин говорит, что он хочет свести нас во вторник, — что-то из этого выйдет? Приехавши в половине третьего, долго не тушил свечи и лежа думал и плакал, что не был в балете с Сомовым, совсем не мог заснуть, пока не встал и не написал ему письма, не одеваясь, голый. Потом заснул тревожно, видя нехорошие сны, просыпаясь, плача. Утром я слышал, как прибивали какие-то гвозди, хотели выводить тараканов, плакали и ссорились дети. Кондратьев, наверное, грамотный, но это не тот, совсем не тот, тот был дивный, и, когда я видел его года три тому назад с истасканным, но моложавым, похудевшим, излюбившимся лицом, еще лучше.