Анатолий Вишневский - Перехваченные письма. Роман-коллаж Страница 8

Мы сгрудились вокруг стола тесной семьей, под деревом, как кочевники в шатре… Наш круг был блестящ, самый яркий и знатный, искрился весельем и солнцем. Я понял: все испытав и узнав, здесь сочли ненужным говорить о том, что всем и так известно и чего нельзя уложить в слова. Ибо мои мысли: что жизнь замерла – что вечность настала двадцать минут назад – что смерти больше не будет – все это и для них, может быть, ясно, если только не сказано вслух. Тишина подошла, пробираясь сквозь шорохи листьев и стала у нас за плечами. И журчали остроты, вино в животах и – с эстрады – "ямщик, не гони лошадей"…

…У Кирилла Дмитриевича гостей оказалось порядочно, наши в полном составе и еще какие-то пожилые господа. В первые минуты было непонятно, что это за люди, но после закусок, когда каждый уселся на своем месте перед тарелкой окрошки, все определилось. С другого конца стола благодушно взирал на меня и на всех наш хозяин; господа с бородами, в штатском – его сверстники, старые однополчане, отвоевавшие бойцы… Из соседнего зала смотрит со стены Екатерина II. Связалась связь веков. Новый я, друг для всех, пировал среди старцев – вольтерианцев и молодых героев из-под Измаила. Застыли голубые зеркала, в их глубине мерцают лампы. Картина врезывается в память навсегда. Помимо исторических реминисценций здесь скрыто еще какое-то значение, самое важное, впоследствии обдумаю. Я очень мудр, очень. Не был молодым, но к чему дурацкая молодость, когда так легко притвориться наивным служакой, рубахой, и так прилично выходит…

Стакан за стаканом. Просим мла-а-дшаго-о корнета… Мой номер. Я ловкий, складный, всех готов перепить, подхожу, чуть споткнувшись, но не расплескав ни капли… Кому чару пить, кому выпивать… Хриплые голоса у всех. Отошло от сердца, все отлично. Молодежь с уважением внимала речам стариков… За фруктами от папиросы вдруг стало совсем нехорошо в сердце и во лбу, но теперь оказалось возможным незаметно выйти и через комнату с портретами, коридор, персидский кабинет, еще через коридор добраться до ватерклозета. Странно, странно, в высшей степени удивительно… Огромное длинно-круглое лицо, мешки под глазами, глаза, не отрываясь, всматриваются, каждый глаз в свой двойник, и вдруг один из них подмигивает – довольно противная, хитро улыбающаяся харя, а впрочем прелестный человек, никому зла не желает, всем сумел понравиться. Прекрасно помню, кто я и где. Там ждут за столом… На обратном пути кружится лампа с голубым светом, и кавказское оружие на стенном ковре несколько раз обежало вокруг. Надо идти, не торопясь, иногда останавливаясь. Иду твердо, к этому моменту, сам не зная того, готовился всю жизнь: для того, чтобы мог сейчас всех перепить и не пошатнуться, не схватиться рукою о стену, для этого было строгое детство, дисциплина – и много читал. Искусство идти по створам: ваза на камине должна все время закрываться той седой головой. Старцы встают и идут на балкон, можно развалиться в кресле. Макс берет гитару. Старцы садятся играть в бридж. "Поговорим о странностях любви, другого я не смыслю разговора", – пристаю я к дремлющему Крысе. Который час? Должно быть скоро утро? "Что труднее написать, трагедию или комедию?" Это я в наступившей тишине во весь голос спрашиваю Крысу и сам пугаюсь, пугается и он, прочтя что-то в моих глазах. Он вслушивается:

– Что? Какая комедия? Да ты пьян. Тише, заткнись, все слышно, ты с ума сошел…

Из воспоминаний Ирины Голицыной

Наши планы были неопределенными. Мы должны были думать о бабушке (здоровье и возраст не позволили ей последовать в ссылку с царской семьей) и о Коте, который был на фронте. Катюша Васильчикова предложила бабушке переехать в дом ее тети, который стоял пустым, и мы тоже переехали к бабушке на Сергиевскую улицу, чтобы жить вместе. Тем временем и Кот вернулся с фронта. Он рассказывал много историй из своего недавнего опыта, но я чувствовала, что мы стали немного чужими, так много всего случилось с нами за последние четыре месяца. Было начало октября 1917 года. А 7 ноября (по новому стилю) 1917 года к власти пришли большевики, и начался террор.

…Не принесла новых надежд и весна 1918 года. Теперь мы жили в ожидании голода. Хлеб стал такой редкостью, что мы могли съесть только тонкий ломтик на завтрак и с трудом находили хоть какую-нибудь еду на обед. Это выглядело смешно и патетически: двое прислуживающих – бабушкин слуга и наш дворецкий, прекрасно накрытый обеденный стол, сверкающий серебром и хрусталем, белоснежная скатерть – и тоненькие ломтики и кусочки чего-то, совершенно не способного утолить голод. Ика и я сильно страдали, Кот же был в лучшем положении. Его целый день не было дома, он работал в одном из консульств и иногда мог добыть для нас немного еды.

Время от времени почтальон приносил бабушке письмо от Императрицы из Тобольска, всегда полное надежды и веры. Ее Величество никогда не жаловалась, казалась всегда довольной и всем желала благ. Новости из Тобольска, которые мы получили на Пасху, были грустными. Бабушка узнала от Великой княгини Ольги, что ее родители и Мария были отправлены назад в Екатеринбург… Мы не могли понять, в чем была цель этого переезда на Урал.

Весна быстро пролетала. Приближалось время моих экзаменов, и я очень волновалась, сдам ли я их, – я боялась добавить забот моим родителям. В это время их главной тревогой был Кот, который исчез, никому не объяснив ни направления, ни целей своего внезапного отъезда, не сказав, сколько времени он будет отсутствовать.

Николай Татищев – матери

Из писем весны 1918

Милая мама.

Мне нужно уехать по одному делу, которое может продлиться несколько дней или недель. Если отсутствие затянется, буду давать о себе знать.

Очень извиняюсь за такой конспиративно-загадочный способ действия; это, конечно, не из страсти к мистификации, что я облек в такую тайну отъезд. Я понимаю тревогу, какую может вызвать путешествие в настоящий момент, и чтобы ты не слишком беспокоилась, предупреждаю, что все это вполне безопасно, к политике имеет лишь косвенное отношение, места же, где я буду, находятся вне сферы гражданской войны.

Неудобств и лишений никаких не предвижу, ибо снабжен всем необходимым – от пропусков до кереночного довольствия. Крепко целую тебя и всех, надеюсь, до скорого свидания[6].

Из воспоминаний Ирины Голицыной

В один прекрасный день Кот вернулся цел и невредим, но его миссия, в чем бы она ни заключалась, не имела успеха.

Вскоре после того, как я отметила свой 18-й день рождения, до нас дошла страшная новость. Император был жестоко убит в ночь с 16 на 17 июля в подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге, где содержали императорскую семью.

Отец решил, что пришло время бежать. Но куда? Мы решили уехать на Украину. Туда собиралась ехать труппа актеров, и мы должны были присоединиться к ним. Пришел доктор и, как тогда полагалось, сделал всем прививки против холеры.

Вечером накануне отъезда раздался стук в дверь, и вошла группа вооруженных людей. Начался обыск. Они искали, и искали, и искали и кончили только рано утром. Затем они ушли, арестовав моего отца, Кота, графа Лорис-Меликова и еще одного из наших друзей, который был у нас в это время.

Глава 2

En prison comme en prison

Николай Татищев – матери

22 ноября / 5 декабря 1918

Я переведен в другую тюрьму на Нижегородской 39. Сижу в одиночной. Еда – суп два раза в день. Папиросы можно доставать в местном кооперативе, поэтому папирос не присылай совсем, денег – рублей 15 на неделю, но каждый раз, если можно, свечу и иногда спички. Также книги. До свиданья, крепко целую тебя, привет всем.

P. S. Пришли мой учебник ботаники – он в моем чемодане.

Дмитрий Татищев – Вере Татищевой

Из писем декабря 1918

Милая, дорогая, хорошая Вера, очень мне было больно, когда увели Николая. 4-го утром помощник начальника тюрьмы Лавров, которого ты видишь, когда приносишь провизию, отозвав меня в сторону, объявил мне, что получен приказ с Гороховой перевести Николая во временную тюрьму. В третьем часу увели. Что им нужно, по какой причине, – ничего не знаю. Потом Лавров, который относится сердечно, по телефону узнавал у своего знакомого, служащего во временной тюрьме, и сообщил мне, что Николай помещен в камеру вдвоем с кем-то и что условия содержания там сносные.

Я продолжаю надеяться на приход англичан и думаю, что это случится никак не далее, как через три недели, может быть и раньше. Трудно стало и с письмами; новая наша сестра Маркова взялась очень энергично, но теперь и слушать не хочет, даже боится разговаривать с нами, вероятно, вышла какая-нибудь история. Нашел способ сегодня, на днях опять удастся им воспользоваться.

Мне пришло в голову, что можно бы продать мою шинель и взять за нее хорошие деньги. Бобр хороший, за него около 30 лет тому назад было заплачено приблизительно 500 рублей, хорошее сукно и шелковая подкладка. Мое зимнее пальто нужно подправить, подкладка совсем истрепалась. Отдать пальто для переделки надо маленькому портному, который живет у Николаевского вокзала и кое-что мне подправил в прошлом году. На случай, если меня выпустят, пока пальто будет в работе, я могу носить полушубок, который, кстати, пришли сюда, если наступят морозы свыше 10°, и серую папаху.