Генрих Метельман - Сквозь ад за Гитлера Страница 8

И хотя мы всем своим видом, по крайней мере в присутствии командиров, старались показать, что рвемся на фронт сражаться с врагом, я прекрасно понимал, что в душе каждый был настроен по-другому. Хотя никто открыто не высказывался, сама мысль о России тяжким грузом давила на нас. Каждому из нас были известны случаи, когда кто-нибудь из родственников или знакомых погиб в России, как знали мы и о том, что статистика потерь на Восточном фронте явно не в нашу пользу. Мне вспомнился 1939 год, когда война только началась и мне еще не исполнилось семнадцати. В те дни в приступе патриотизма я всерьез жалел, что, мол, война началась так рано и что так и закончится без моего участия. Теперь в своих тайных помыслах я много бы отдал, чтобы Красная Армия сейчас рухнула под нашими сокрушительными ударами и чтобы мне не пришлось бы сейчас тащиться в снежные просторы России воевать, ну, разве за тем, чтобы приглядывать за населением оккупированных нами территорий.

Кое-где снег лежал и во Франции, и хотя было холодно, в вагонах было жарко натоплено. Как только повара успевали приготовить еду в полевой кухне, поезд останавливался, и мы выскакивали из вагонов и спешили наполнить котелки. На таких остановках кое-кто бежал с ведром к локомотиву запастись кипятком для мытья.

Дня три спустя мы добрались до Германии, куда въехали через Страсбург в Эльзасе. Нас поразило, что холода добрались до самого Рейна и восточнее. Рейн был преисполнен романтизма для нас, молодых. Мы знали много песен, посвященных «отцу Рейну», среди них самые известные были «Песня о Лорелее» и «Стража на Рейне». С самого рождения в нас глубоко засело чувство ненависти и жажда отмщения. В особенности это касалось Франции, нам сызмальства вдалбливали в головы, что Рейн — река немецкая и что французы не имеют права претендовать на нее даже в качестве естественной границы с Германией.

Объехав Шварцвальд с севера, мы проехали Пфорцхейм. Теперь мы наконец дождались, что в ответ на наши приветствия из окон вагона девушки отвечают нам взмахами платочков или воздушными поцелуями. Когда поезд делал остановку на станциях, люди встречали нас восторженно и не скрывали гордости, что мы отправляемся на фронт защищать фатерланд от врагов. Одна пожилая женщина даже расплакалась, глядя на нас, и в душе я понимал ее.

Разумеется, все мы были жертвами националистической пропаганды, но, если судить объективно, Германия — на самом деле живописный край. Все здесь казалось нам таким аккуратным, чистым, прибранным и куда лучшим, чем на чужбине, откуда мы возвращались. И осознание этого подпитывало нашу гордость, так легко переходившую в высокомерие и ксенофобию.

Вечерами в поезде, везущем нас через Германию, было уютно. Света в вагоне не было, но мы зажигали свечи, отчего купе выглядело совсем по-домашнему. Наши беседы все чаще приобретали философский оттенок. Главным предметом обсуждения стала любовь, этот предмет весьма занимал наши умы: мы едва начинали жить, и лишь немногие из нас испытали это чувство. Все мы подсознательно ощущали, что с каждым километром, приближающим нас к фронту, возможность испытать это чувство уменьшается, поэтому нам хотелось хотя бы порассуждать на тему любви. Но, рассуждая, мы бесконечно запутывались и не понимали друг друга. Да, мы призваны, чтобы отдать жизни во имя фатерланда и свободы, во имя западной цивилизации, нашей христианской веры, но неужели ради всего этого стоило непременно умирать? И я все чаще задумывался о том, что говорил мне мой отец. Среди нас было несколько человек, обладавших и голосом, и слухом, и мы пели о доме, о любимых и близких, но и о войне, и героической смерти. Однажды вечером мы пели «Лорелею», и кто-то напомнил, что написавший это стихотворение Генрих Гейне — еврей и что теперь все его произведения, кроме «Лорелеи», запрещены в Германии.

Потом мы прибыли в Штутгарт, город, живописно расположившийся в долине, окруженной лесистыми холмами. Мимо окон вагона проплывали огромные районы новостроек и заводы. Мы заметили разницу в поведении жителей больших городов и сельской местности. Здесь, в крупном городе, все куда-то торопились. Казалось, все поголовно испытывают жуткую нехватку времени, что даже на нас не обращают внимания, что нам, конечно же, пришлось не по душе. Штутгарт тогда еще не бомбили, в отличие от других городов, расположенных севернее и западнее Кёльна, Бремена и Гамбурга. Но даже здесь население переживало уже третью по счету военную зиму, и стала ощущаться острая нехватка всего самого необходимого. Хотя выдача продуктов питания осуществлялась по карточкам, никто не голодал. Все знали, что воротилы черного рынка процветают, и люди с деньгами могли позволить себе купить почти все, как и в мирное время. Среди простых людей росло разочарование тем, что бремя войны все несут по-разному, что, в свою очередь, заставляло думать о том, что коррупция разъедала даже высшие эшелоны власти.

Пока наш поезд стоял на запасном пути, в наш вагон зашла пожилая женщина и стала расспрашивать, не продаст ли кто-нибудь жир. Разумеется, никакого жира у нас не было. Мы спросили у нее, а разве она не получает жиры по карточкам, и сколько. «Сколько? — возмущенно переспросила она. — Вы что, шутите? Жалкие крохи, нет ничего — ни масла, ни жиров. Зато богатеи обжираются! Вы только посмотрите на этого толстяка Германа (она. имела в виду рейхсмаршала Геринга, ответственного за экономику страны), он на каком-то там митинге спросил своих партийных шишек: чего вы хотите — пушек или масла? И все заорали — пушек, пушек! И вот теперь у нас полным-полно пушек». С этими словами женщина показала на наши орудия. «А мне не на чем картошки поджарить». Штутгарт мы покидали в раздумьях на тему Геринга, отсутствия масла и наличия пушек вместо него.

Следующим крупным городом был Нюрнберг, город, знаменитый партийными съездами, ежегодно устраиваемыми нацистами. В 1939 году партийный съезд созвали, вероятно, для того, чтобы убедить мир в том, что фюрер не хочет войны, отчего и назвали его «Съездом мира». Однако война разразилась, едва съезд завершил работу. Один из нас распинался по поводу последней речи Геббельса, в которой имперский министр пропаганды расхваливал прозорливость фюрера, который решил напасть на Россию и таким образом упредил удар русских. У него тут же нашелся оппонент, который задал ему простой вопрос: а как ты думаешь, все остальные страны, которые мы захватили — Польша, Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия, Люксембург, Франция, Югославия, — тоже собирались напасть на нас? А если собирались, почему решили нападать именно сейчас, когда мы набрались сил, а не раньше, тогда, когда мы были слабы? На этом спор прекратился.