Федерико Феллини - Я вспоминаю... Страница 8

Только после смерти отца я узнал, что он хранил мои первые рисунки и всегда возил их с собой. И тогда я впервые понял, что он любил меня и гордился мною.

Родителям брак принес разочарование еще и потому, что они вступили в него полные романтических иллюзий. Они были молоды. Урбано Феллини, деревенский парень, возвращаясь домой после Первой мировой войны, проезжал через Рим. Там он познакомился с Идой Барбиани и так вскружил ей голову, что она пошла против воли родителей и, бросив все, уехала из Рима, чтобы выйти за него замуж. Отец устроился работать на макаронную фабрику; тогда они с матерью были влюблены друг в друга. Он совсем ее покорил, как и многих других женщин в своей жизни.

Отцу еще не было двадцати, когда стало ясно, что в родном городке Гамбеттола ему ничего не светит, так же как и в Римини, ближайшем большом городе. Тогда-то он и отправился на поиски приключений и работы. Приключений было предостаточно и даже больше, чем надо, но подходящей работы он так и не нашел. Он добрался до Бельгии, и когда разразилась Первая мировая война, его призвали на военную службу в германскую армию и отправили работать на рудники. Все, что он рассказывал об этом периоде своей жизни (пусть и немногое), помогло мне не поддаться военной пропаганде во Вторую мировую войну.

Романтический союз быстро перешел в свою противоположность, и, возможно, это было связано с моим рождением. Мать нашла себя в религии и в заботах о детях. Отец же находил то, что ему было нужно, в своих странствиях, ассоциируясь в моем детском сознании с высоким графином на столе, в котором всегда было отменное оливковое масло.

Гены, отвечающие за вкус, должно быть, у меня от отца, а может, лучше назвать их развитыми вкусовыми рецепторами? Я с легкостью определю, надкусив тончайший ломтик, возраст сыра пармезан, точно сказав, сколько ему лет — три года, семь лет, одиннадцать. А уж что до prosciutto…

В детстве я никак не мог понять, почему отец так редко бывает дома и почему каждый раз, вернувшись, уезжает вновь. Брат Рикардо чаще меня (потому что был меньше) приставал к взрослым с вопросом: когда приедет папа? На это мать отвечала с некоторым раздражением, что он приедет, как только сможет, и что его частые отъезды связаны с характером работы. Подтекст был такой: наш отец — замечательный человек, который приносит себя в жертву ради нашего благополучия, и наши вопросы по поводу его отсутствия неуместны, потому что косвенно показывают, что мы недостаточно его ценим.

Наконец отец возвращался домой, и тут все менялось. Если он такой замечательный, то почему мать его ругает? Кто такие эти «подружки», о которых она постоянно говорит? Почему он так торопится вновь покинуть дом? И всегда уезжает раньше того срока, какой называл нам?

На все эти вопросы я еще долго не находил ответа, пока не достиг того возраста, в каком в то время находился отец.

Отец все чаще уезжал, его отъезды все больше затягивались, и мать стала поговаривать о том, что неплохо бы перебраться в Рим. Мать, выросшая в семье, где ни в чем не знала отказа, в юности даже вообразить не могла, что это значит — оставить Рим и переехать жить на ферму в Гамбеттоле или в провинциальный городишко вроде Римини. Думаю, она чувствовала себя ужасно одинокой.

Оставшаяся в Риме семья после ее поспешного бегства с отцом практически порвала с ней. Отец так и не простил дочь, мои дядя и тетя также не поддерживали с ней никаких контактов; только на Рождество они присылали разные сладости, которыми мы, дети, с удовольствием лакомились.

Рим стал присутствовать в моих мечтах раньше, чем я был способен вообразить, каким он может быть. Я думал, что он такой же, как Римини, только больше, или вроде Америки, только меньше. Но уже тогда я знал, что именно там хочу жить, и подгонял время, чтобы поскорее вырасти и переехать туда. Но мне не пришлось долго ждать.

Когда мне было лет десять, у дяди в Риме случился удар; тетка сообщила об этом матери в письме и позвала ее в Рим повидать брата. Восстановив таким образом отношения с семьей, мать взяла меня с собой. Все сладости, присылаемые на Рождество, померкли перед зрелищем самого Рима. Реальность оказалась, как редко бывает в жизни, прекраснее самых ярких вымыслов.

В Рим мы поехали на поезде. Мои друзья, да и я тоже, думали, что путешествовать на поезде — это здорово, но на самом деле мне это не понравилось. Больше всего мне нравилось смотреть на пролетающие за окном картинки жизни: это напоминало смену кадров на экране «Фульгора». Но поезд мчался слишком быстро: они не успевали запечатлеться в памяти.

Первая встреча с Римом вызвала в моей душе благоговейный страх и одновременно чувство, что я обрел дом. Я понял, что Рим — место, где мне предназначено жить, где я должен жить: это мой город. С дядей мне не удалось повидаться: он был слишком слаб, но на этот раз я получил от него и тети дар более ценный, чем пакетики с нугой на Рождество.

Когда мы вернулись в Римини, у меня впервые в жизни появилась цель.

В раннем детстве у меня была тайна, которую я никому не открывал, даже брату — особенно брату. Я не мог поделиться ею с ним: ведь я не верил, что он действительно мой брат.

У меня было чувство, что родители — не мои настоящие отец и мать, а чужие люди, которые просто где-то нашли меня, взяли к себе и объявили своим сыном. Много позже я узнал, что подобные чувства испытывают все дети, не видящие в себе сходства с родителями и не имеющие с ними подлинного контакта. Однако с возрастом я все больше вижу определенное физическое сходство с ними — и не только с ними, но и с Другими родственниками.

Меня нельзя было заставить соревноваться в том, к чему у меня нет способностей. Например, атлетика. Никогда не блистал по этой части. И интереса к ней не испытывал, хотя, будучи худым, как скелет, не мог не завидовать молодым атлетам с накачанными мускулами, которые выступали в греко-римской борьбе перед публикой чуть ли не в чем мать родила. Я же испытывал ужас при одной только мысли, что меня могут увидеть в плавках. Всю жизнь я стеснялся своего тела. По натуре я не склонен к соперничеству и всегда уклонялся от соревнований. В душе я симпатизировал и сопереживал побежденным. Повзрослев, я стал испытывать страх перед красивыми женщинами. Во мне до сих пор сидит этот страх, который зародился еще в Римини, когда я тайно любовался немками и шведками: они приезжали к нам летом и казались такими недоступными.

Мальчишкой я хорошо свистел. Мать как-то похвалила меня; ее похвала привела к тому, что потом в доме только и слышали что мой свист, и это всем изрядно надоело. К счастью, и мне тоже.

В младших классах я пел, и учителям нравился мой голос. Он был довольно высоким. Мне говорили, что с годами он понизится, но больших перемен не произошло. Меня поощряли, и потому я пел: мне больше нравились похвалы, чем само пение. Меня всегда стимулировало одобрение, а не критика. Я пел до тех пор, пока мой брат Рикардо не пошел в школу. Он пел гораздо лучше меня. У него был действительно прекрасный голос. Можно сказать, дар Божий. Учителя пришли в полный восторг. Так я перестал петь. И с тех пор никогда больше не пел. На общественных сборищах, где поется гимн или что-нибудь в этом роде, или на дне рождения друга я стараюсь не участвовать в пении и только притворно шевелю губами. Надо сказать, я никогда не переживал, что бросил петь.