Валерий Поволяев - Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина Страница 8

Школа учила марьинорощинских ребят еще одной важной вещи — общению с девочками. От девчонок здешние мальчишки шарахались, даже более — боялись их. Савицкий сегодня признается, например, что у них ноги подкашивались, когда неожиданно приходилось заговорить с девушкой.

Во-первых, этому очень способствовало то, что школы делились на мужские и женские, точек соприкосновения было мало, а редкие совместные вечера — например, новогодние — мало чего давали. Девушки были для ребят посланницами иных сфер, иных планет, это была та область бытия, которую еще надо было познавать.

А уж чтобы опуститься до того, чтобы обидеть девчонку, оскорбить или тем более дать ей, как мальчишке, тумака — такого в Марьиной Роще, кажется, не бывало никогда. И не должно было быть.

Во-вторых, все марьинорощинские ребята были плохо одеты и одежды своей смущались. Это тоже было причиной, и причиной немаловажной. Она сковывала многим и руки, и ноги, и вообще превращала мальчишек в малоразговорчивые тени — вместо внятных речей раздавалось какое-то неясное мычание, в котором нельзя было ничего разобрать.

Позже, уже через несколько лет, ребят по внешкольной программе начали обучать разным танцам — прежде всего бальным, классическим; так Савицкий говорит о себе, что он был как «лифт в обмороке», таким же был и Леня Шебаршин. Но внешкольная эта программа была обязательна и, как ни стеснялись себя ребята — и голодные были, и тощие, и одеты, повторяю, плохо, — а под наблюдением учителей научились складно водить ногами по полу — научились польке и краковяку, «падеграсу» и вальсу, учились даже «падепатенеру» — так называемому «танцу конькобежцев». А вот такой прекрасный танец, как танго (даже танго аргентинское, которое, как известно, отличается от танго Парижа и Москвы), был вычеркнут из списка. Танго считалось танцем буржуазным, чуждым нашей стране.

Под звуки бальных танцев Шебаршин и закончил среднюю школу и поступил учиться в институт. А Савицкий, которому показалось, что его разлучили с приятелем, с горя решил заняться спортом. Все дело в том, что в 607-й школе появились представители спортивного общества «Строитель» и стали зазывать желающих в разные секции — по интересам.

Были секции плавания и бега, прыжков в высоту и бокса, гимнастики и волейбола. Савицкий решил заняться штангой и записался в секцию тяжелой атлетики.

Пришел в спортзал, разделся, как и положено штангисту, тренер окинул его критическим оком: уж больно худ был будущий спортсмен, словно только что из Освенцима вышел. Поинтересовался сомневающимся голосом:

— Слушай, парень, может, тебе лучше бег попробовать?

Гоша Савицкий отрицательно помотал головой:

— Не-а!

Тренер еще раз оглядел его критически и произнес недовольно — не поверил в Гошины силы, наверное:

— Ну смотри, парень!

Так Савицкий начал заниматься штангой. Очень быстро окреп, налился силой и через год уже был уверенным в себе разрядником, готовым к спортивным подвигам… Наверное бы он и дальше пошел по этой стезе, если бы не старый друг Леня Шебаршин.

Леня уже окончил школу и поступил в престижный институт, учился там, изучал язык и географию жарких стран, а Гоша еще только перешел в десятый класс…

Однажды Шебаршин появился у него дома:

— Слушай, ты чего паришься в этом своем «Строителе», железками гремишь?

— Что ты предлагаешь?

— Переходи к нам, в институтскую команду шлюпочников. Нам крепкие ребята нужны очень. Переходи — не пожалеешь. К институту будешь ближе, потом поступишь к нам… Оцени перспективу!

Перспектива была неплохая, Савицкий ее оценил и вскоре начал ездить на метро к Крымскому валу, где около знаменитого ажурного моста, поражающего своей воздушной легкостью, располагался институт международных отношений. Москва-река находилась рядом с институтом, от главного входа до набережной — метров двадцать, не больше…

И хотя Савицкий гадал, почему именно в Институте международных отношений была создана секция редчайшего вида спорта, ни одна его догадка не попала в цель. А было все очень просто: на курсе Шебаршина учился один моряк, влюбленный в это дело, он и умудрился заразить шлюпкой полтора десятка студентов, в том числе и Шебаршина. В результате была образована секция.

Успехи в шлюпочном спорте не заставили себя ждать: очень скоро шлюпка, где гребцами выступали Шебаршин и Савицкий, стала брать первые места.

Тренировки были серьезными. Тренировались до седьмого пота, до изнеможения. Сегодня Савицкий признается, что самая любимая команда у них была «Суши весла!».

Это когда гребцы, отработав тренировку, ставят перед собой весла стоймя — «сушат» лопатки. Какие же все-таки вожделенные были эти слова «Суши весла!». У Савицкого они до сих пор вызывают облегченно-радостную улыбку.

И у Шебаршина всегда вызывали. Часто встречаясь, они вспоминали «спорт их молодости», тренировки на Москве-реке и соревнования в Химках…

Прекрасное было время!

И куда только оно ушло — вот вопрос, на который, пожалуй, нет ответа; ни один из нас не может ответить на него, и тогда становится печально, душу наполняет осеннее настроение. Это закон. Едва родившись, каждый человек — исключений нет — делает шаг к смерти: первый, второй, третий… И так далее. Назад дороги не существует.

В детстве люди переживают гораздо больше счастливых дней, чем в зрелые годы. Это тоже закон. Савицкий хорошо помнит, как студент Шебаршин появился в Четырнадцатом проезде с девушкой — наверное, первой в его жизни, явно не марьинорощинской, стройной, прекрасно одетой, интеллигентной — непринужденность и манера свободно держаться свидетельствовали об этом, — хорошо знавшей поэзию… В чем-то Шебаршин старался даже подражать ей, это было заметно, — но дальше обычного увлечения дело не пошло.

Может быть, девушке не понравилась Марьина Роща или старая мебель в доме Шебаршиных, может, еще что-то — этого никто не знает и никогда уже не узнает. Может, условия жизни не подходили…

Москва уже перешла на центральное отопление, на чугунные батареи, на горячую воду и тепло, подаваемые из котельных, а Марьину Рощу, как и до революции, обогревали обычные печи.

Топить их было непросто, как непросто было добывать топливо, дрова, уголь. Причем в холодную пору, когда печи топили особенно усиленно, часто бывало так: на полу замерзала вода, налитая в блюдце для кошки, а на потолке дерево коробилось от жары.

Еду готовили в основном на керосинках, были, конечно, и примусы, но их было меньше — уж больно зло они шипели и слишком много поедали горючего.

За водой ходили на колонку, брали ведра и шли, в цинковых ведрах ее так и хранили — в каждом доме обязательно на лавке стояли два-три полных ведра.