Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине Страница 8

Для прощания с односельчанами и земляками-владимирцами гроб с телом писателя установили возле родного ему дома. Стоял холодный весенний день, а на вековых липах, как бы в тон скорбной процессии, кричали милые ему грачи. Сказано было много хороших, добрых слов… Почти все выступающие называли его гордостью русской литературы. Тогда же, в тот печальный день всем стало ясно, что на карте литературной России появилось еще одно дорогое место.

Я рада, что сегодня день рождения писателя – 14 июня сопровождается на его родине Солоухинскими чтениями. Даже в далекой Австралии годовщина смерти писателя была отмечена созданием общества русской словесности имени В. Солоухина. В этот же день в 2000 году на могиле установили большой крест из черного мрамора. В тот день я добавила к могиле дяди Володи земли, что загодя привезла с могил его любимых братьев – моего отца и Николая Алексеевича. Родная земля как бы вновь соединила их.

В Москве живет супруга Владимира Алексеевича – Роза Лаврентьевна, иногда выступающая в различных изданиях со своими воспоминаниями о муже и его литературном окружении. Касательно некоторых из ее впечатлений о быте, свычаях и обычаях в алепинском доме Солоухиных, с которыми она поделилась недавно в одном известном журнале, отмечу, что они носят характер сугубо личной ее оценки. Но, несмотря на высказанное, считаю вклад супруги Владимира Алексеевича в популяризацию его произведений большим. Чего стоило только ей участие в выходе в свет 10-томного Собрания сочинений В. А. Солоухина.

Семен Шуртаков Он шел по родной земле

1

Владимир Солоухин…

Упомянет ли кто в разговоре, сам ли, как вот сейчас, напишу это имя-звание – сразу встает в памяти одна незабываемая картинка. Встает ясно, зримо, хотя и давненько это было – еще в середине прошлого века, а если более точно: в начале августа 1946 года.

Я вижу себя в узком коридоре Литературного института внимательно читающим вывешенный на доске объявлений список абитуриентов, успешно выдержавших творческий конкурс. А когда, в конце списка, углядел и свою фамилию, за спиной послышалось:

– Ну что, флотскай, прошел?

Я обернулся. Рядом со иной стоял высокий русоволосый парень в туго перехваченной солдатским ремнем гимнастерке со следами недавно снятых погон. Я и сам еще не успел расстаться с полосатой тельняшкой, всего лишь месяц назад демобилизовавшись с Тихоокеанского флота. Это был первый послевоенный набор в Литературном институте.

– Я тоже, вроде бы, значусь в этом списке, – пробежав его глазами, сказал парень. – Так что давай знакомиться, будем вместе грызть гранит науки.

Я спросил у парня, откуда у него такое же, как у меня, нижегородца по рождению, круглое «о» (что, флотскай, прошел?) – не земляки ли мы?

– Я – володимерский, – в тон мне ответил он с улыбкой. – Нас разделяет всего лишь речка Клязьма, так что, считай – самые близкие земляки…

Такой была наша первая встреча с Владимиром Солоухиным. И как знать, не то ли самое близко-родственное оканье и послужило отправной точкой к возникновению нашей взаимной симпатии друг к другу. А уж потом все пошло само собой: мы и в учебной аудитории сели с ним за одну парту, и наши койки в институтском общежитии оказались рядом, в одной тумбочке держался и хлеб, который был тогда еще по карточкам. Разве что в творческих семинарах мы занимались врозь: Володя у поэта Владимира Луговского, я – у прозаика Константина Паустовского.

Преподаватели в институте, естественно, были разные. Один историк, например, запомнился всем нам уникальной фразой: «В результате первой мировой войны Австро-Венгрия была четвертована на три неравные половины…» Но среди наших учителей немало было и замечательных личностей. Не могу не упомянуть прямо-таки влюбленного в Древнюю Грецию Сергея Ивановича Радцига и его брата Николая Ивановича. Логику и философию читал нам очень известный автор учебников Валентин Фердинандович Асмус. Не очень мы любили нужный для нашего брата-литератора, но трудный предмет – «Введение в языкознание». Но все любили остроумного, замечательного человека Александра Александровича Реформатского, который нам это самое языкознание растолковывал. И, между прочим, никто другой, как Сан Саныч, что называется, с ходу, без долгих раздумий, «растолковал» фамилию моего друга Солоухина: никакого соленого уха в ней нет, просто выпала в разговорном произношении одна буковка, а на самом-то деле он – Соловухин, владимирский соловушко…

Ну, а в неучебное время, в голубом подвальчике, как «поэтично» звалось наше общежитие, мы читали друг другу свои только что написанные творения, вместе готовились к экзаменам, ходили на литературные вечера. Так что «рождение» В. Солоухина как писателя, его литературный путь от первых стихотворений до книги «Дождь в степи», которая была его дипломной работой – все это происходило, можно сказать, на моих глазах. Многие стихи, еще до того как они появлялись в печати, я уже знал или в рукописи, или на слух в авторском, так оказать, исполнении.

Наша дружба не прервалась и по окончании института. Я не раз, и не два приезжал в его родное Алепино и жил там неделями.

Стихи В. Солоухина и в нашем студенческом общежитии и на творческих семинарах принимались, что называется «на ура». Знаком он был любителям и ценителям поэзии так же по публикациям в газетах и журналах. И по окончании института главный редактор «Огонька» поэт Алексей Сурков пригласил его на работу в свой журнал.

Работа разъездного корреспондента значительно обогатила жизненный исток поэта, расширила диапазон его творчества. Постоянно публикуемые в журнале стихи и очерки собираются в книги, и, одна за другой, выходят сборники «Колодец», «Ручьи на асфальте», «Разрыв-трава». Популярность поэта В. Солоухина год от года растет. Хотя, если говорить о широкой литературной известности, то, как это ни странным может показаться, она пришла к нему через… прозу.

Выпустив книгу с экзотическим названием «За синь-морями» о поездке в одну адриатическую страну, В. Солоухин отправился в путешествие по родной владимирской земле. На каком виде транспорта? А пешочком, с рюкзаком за плечами и суковатой палкой в руке. И о том, что ему удалось узнать, увидеть и услышать во время этого, довольно длительного путешествия, написал повесть, назвав ее – надо бы проще, да некуда! – «Владимирские проселки». Вот этими «Проселками» он и стал известен не только во Владимире и Москве, но и в Сибири, и на Курильских островах.

«Странность» же объясняется очень просто.

Десятитысячные тиражи стихотворных сборников, вышедшие до «Проселков», это по нынешним нищенским временам могут казаться большими, чуть ли не астрономическими, а в те, тоталитарные, как мы их честим, годы считались ничтожными. Да и в самом деле: если мы три или пусть четыре книги умножим на десятитысячный тираж и получим тридцать или сорок тысяч экземпляров – это же капля в читательском море такой огромной страны, как наша, которую, к слову сказать, даже записные недруги считали самой читающей в мире.