Вадим Андреев - Дикое поле Страница 8

— А вы уезжаете? — спросил ее Осокин. Он хотел было пройти мимо, не дождавшись ответа, но во всем облике старой женщины была столь явная просьба обратить на нее внимание, что он задержался.

— Нет, мы остаемся в Париже. Зайдите ко мне, — попросила она таинственно, немного робеющим голосом.

Осокин поднялся на последний, третий этаж. В маленькой мансардной комнате было темно дневной свет еле пробивался сквозь решетчатые ставни. В воздухе стоял неистребимый запах жареного лука, винного перегара и нищеты. На кровати в полном беспамятстве лежал могильщик и протяжно храпел. На фоне окна вырисовывался тонкий, почти прозрачный силуэт девочки, которая, сидя на подоконнике, старательно штопала чулки. Осокин не мог понять, что она видела в сумраке, наполнявшем комнату.

— Что с ним? — спросил Осокин, кивнув головой в сторону могильщика. — Не могу ли я помочь?

— Нет, спасибо. Он просто пьян. Раньше он напивался раза два или три в неделю, а теперь, с тех пор как бомбы попали в кладбище, он пьет каждый день. Я не могу его винить, нет, не могу. Я сама иногда пью, — сказала жена могильщика совсем равнодушным голосом, как будто разговор шел о ком-то другом, — и я понимаю, что нельзя оставаться трезвым, когда бомбы выворотили наружу гробы и разметали надмогильные камни. Но вот я не знаю, что мне делать с Франсуазой. Школа уже эвакуирована, а она осталась. Муж не хотел, чтобы она уезжала. Может быть, вы можете мне что-нибудь посоветовать? Я не знаю, что мне с ней делать, — повторила она в раздумье.

Девочка продолжала сидеть, не подымая головы. Осокин почувствовал себя неловко, как будто он был в чем-то виноват.

— Вы не можете ее взять с собой? — вдруг спросила женщина.

— Да я и сам еще не знаю, уезжаю ли я. Наш завод не эвакуируется…

Осокин замялся: увезти с собой девочку показалось ему совершенно абсурдным.

— Даже если мне придется уехать, я уеду на велосипеде — как же я смогу повезти ее с собою?

— Да, конечно.

— Ей будет лучше с вами, в такие минуты родители не должны расставаться с детьми, — вдруг уже совсем ложно-классическим тоном прибавил Осокин.

— Да, конечно.

Женщина продолжала стоять неподвижно, по-прежнему держа сложенные руки на животе. Расстроенный и сердитый сам на себя, Осокин поспешно попрощался — он боялся опоздать на работу.

Странное чувство пустоты овладело им. Он машинально нажимал на педали. Мимо мелькали знакомые дома, улицы, перекрестки, пустыри, но он ни на чем не мог сосредоточить внимания. Ему казалось, что это не он едет на велосипеде на завод, на свою работу, а кто— то другой, случайно похожий на него. И хотя до завода было совсем близко — не больше трех километров, — это Путешествие в пустоте, казалось, длится часы, а то и дни, и недели. Наконец совершенно неожиданно перед ним появилась заводская улица, кроваво-красная вывеска мясной. Он соскочил с велосипеда и машинально потянулся за пачкой сигарет — часы-браслет показывали три часа сорок пять минут. Закуривая, Осокин поднял глаза и остолбенел. На воротах завода, на большом белом листе бумаги, было выведено каллиграфическими круглыми буквами:

«L’USINE EST FERMEE» — ЗАВОД ЗАКРЫТ.

«Что за черт», — подумал Осокин, растерянно оглядывая наглухо запертые ворота. Знакомого дребезжащего звука не было слышно. Осокин еще раз позвонил, но все по-прежнему оставалось безмолвным. Он вдруг сообразил, что заводские машины стоят: на улицу не доносился привычный, заглушенный высокими стенами ритмичный шум.

«Что же мне теперь делать?» Осокин бросил недокуренную сигарету и опять потянулся за пачкой. В конце улицы появился араб Боаз, медленно подошел к воротам и долго не мог понять, что произошло: он плохо понимал по-французски. К четырем часам у заводских ворот собралось несколько десятков рабочих и работниц. Пиратта среди них не было — его, вероятно, предупредили.

— Что же нам делать? — спросил Осокин уже вслух, ни к кому не обращаясь.

Ему никто и не ответил. Бегло взглянув на надпись, как на нечто ожидаемое и неизбежное, рабочие говорили о войне, о том, что Париж будет сдан без боя, так как он объявлен открытым городом, и быстро расходились, ни словом не упомянув ни о заводе, ни о работе.

«Все это мне снится, не может быть, чтобы завод закрыли, — ведь это не бистро и не булочная», — думал Осокин, машинально поглаживая никелированный руль велосипеда. Но каллиграфическая надпись по-прежнему стояла перед глазами «L’USINE EST FERMEE».

Вдалеке, из-за поворота, на улицу вышла воинская часть. Солдат было около ста, они шли не в ногу, но все же сохраняя подобие какого-то порядка. Впереди шагал старый бородатый лейтенант. Бархатное знамя, окаймленное золотой бахромой и похожее на церковную хоругвь, колыхалось в такт шагам очень толстого и очень высокого знаменосца.

«Что это за знамя? Из музея, что ли, уносят?» — подумал Осокин, следя глазами за проходившими мимо солдатами. Появление воинского отряда с бархатным знаменем на узкой заводской улочке было совершенно невероятным, таким же невероятным и невообразимым, как и та война, которая с каждым днем приближалась к Парижу и вот уже вступала на его окраины.

Осокин, забыв о том, что можно ехать на велосипеде, пошел пешком. Вести велосипед за руль было неудобно, но он не думал об этом. В его сознании все смешалось — он чувствовал себя так, как будто нырнул глубоко и теперь, не имея сил вынырнуть, мучительно задыхается. В хаосе образов и мыслей, стремительно проносившихся в голове, вспыхивала похожая на огненную рекламу все одна и та же фраза: «L’USINE EST FERMEE».

Осокин очнулся на берегу Сены. Он не помнил, как попал на набережную и почему пошел не к Безонскому мосту, а в сторону Аньера, куда ему идти было совершенно незачем. Он прислонил велосипед к каменному парапету и осмотрелся вокруг. Выше по берегу стояли кожевенные фабрики, и вода реки казалась густою, подернутой коричнево-зеленым бархатом. Болотные пузыри то и дело поднимались на поверхность и медленно плыли по течению, прежде чем беззвучно лопнуть. Легкий запах гниения носился в воздухе. На противоположной стороне реки не было набережной, и земля кончалась крутым, невысоким обрывом. Местами косо срезанная зеленоватая глина поросла мелким кустарником. Вдали, на пустыре, заросшем сорняком, между какими-то высокими лиловыми цветами лежали бетонные трубы. Издали они были похожи на длинное тело дракона, заснувшего в траве.

На берегу у самой воды возились три мальчика. Им удалось зацепить плывшее по течению бревно, изукрашенное радужными пятнами нефти, и они вытаскивали его на илистую отмель. Мальчики возились молча — ни вскрика, ни кряхтенья, хотя бревно, видимо, было тяжелым.