Эммануил Казакевич - Весна на Одере Страница 8

Да, поистине Чибирев сказал самое главное, и Лубенцов благодарно улыбнулся ему.

Лубенцов любил своего ординарца, несмотря на его чудачества. О людях Чибирев говорил полупрезрительно, с видом непререкаемого судьи, и не так просто было получить похвалу из уст этого замкнутого, многодумного солдата.

Про Лубенцова он говорил:

- Это человек.

Про Антонюка, которого не любил и втайне не уважал, он отзывался так же кратко:

- Это не человек.

Разведчики иногда посмеивались над ним, спрашивая то про одного, то про другого:

- Как ты думаешь, Чибирев, это человек или не человек?

Правда, смеяться над ним было довольно опасно. В гневе он проявлял бешеный нрав.

Оганесян начал выкликать поодиночке пленных.

Два интересных симптома сразу бросились Лубенцову в глаза. Во-первых, немцы принадлежали к различным соединениям и тыловым гарнизонам; регулярные, специальные, резервные и охранные части совершенно перемешались между собою, являя картину растерянности и паники, царившей в германской армии. Во-вторых, за несколько часов плена немцы уже успели совсем потерять свою военную выправку и превратились в то, чем они были до войны, - в чиновников, лавочников, ремесленников, рабочих, крестьян. Этим они коренным образом отличались от прежних пленных. Те и в плену оставались солдатами.

Видимо, они уже всерьез поняли, что Германия потерпела поражение. Правда, не все. Обер-фельдфебель из разбитой 25-й пехотной дивизии, Гельмут Швальбе, мрачно поблескивая сумасшедшими глазками, ответил на вопрос о перспективах войны так:

- В темных шахтах, - сказал он с пророческим видом, высоко подняв грязный палец, - куется тайное оружие огромной силы... оно спасет Германию.

Тощий немец, стоявший за спиной этого Швальбе, презрительно и злобно сказал:

- Er ist ja verruckt, aber total verruckt, dieser Ese!*

_______________

* Он совсем с ума спятил, осел этакий!

Среди пленных началась негромкая перебранка, которая, видимо, возникала не впервые. Лубенцов с удовлетворением отметил, что Швальбе одинок, большинство смеется над ним, а остальные подавленно молчат.

Об укреплениях на реке Кюддов пленные знали больше понаслышке, однако и эти крупицы сведений были тщательно отмечены и записаны Лубенцовым.

Час, данный разведчику членом Военного Совета, истекал. Гвардии майор оставил Оганесяна в сарае для продолжения допроса, а сам, захватив с собой ординарца, пошел к командиру дивизии.

Здесь уже царила предотъездная суета. Автоматчики торопливо занимали места на скамейках бронетранспортера. Они подвинулись, дав место Чибиреву.

Из дома вышел Сизокрылов. Оглядевшись и заметив разведчика, он кивнул ему, затем попрощался с Середой и Плотниковым и направился к машине.

- Поехали, - сказал он.

Лубенцов сел рядом с шофером; член Военного Совета с генералом-танкистом и полковником, своим адъютантом, поместились сзади. Машина неслась по асфальту, мягко покачиваясь. На повороте дороги она нагнала медленно ползущую, запряженную четверкой лошадей карету.

Лубенцов украдкой взглянул на члена Военного Совета. Генерал сидел с закрытыми глазами. Машина обогнала злополучную карету. Лубенцов готов был поклясться, что это та самая, чоховская, колымага. Но он не мог определить точно: машина мчалась слишком быстро, и к тому же начинало темнеть.

V

Карета действительно была та самая. В ней находились только капитан Чохов и рыжеусый сибиряк, восседавший на козлах в качестве кучера. Остальные попутчики с утра разбрелись по своим частям.

Чохов сидел, мрачно покуривая. Он заметил в огромной легковой машине Лубенцова и подумал о нем с неопределенным раздражением: "Опять этот майор... Проповедник... Знаем мы их..." Он никак не мог простить Лубенцову его презрительного жеста и ядовитых слов, да еще при женщине. "Красавчик, - думал он, - наверно, какой-нибудь тыловик... Смеется все время... Немцев спасает... Чистюля".

Полк, куда направлялся Чохов, был уже близко, деревня, где стоял штаб, появилась за первым же поворотом.

- Погоняй, - сказал Чохов.

Рыжеусый хлестнул лошадей бичом.

Штаб полка разместился в длинном доме с островерхой черепичной крышей. Перед домом росли три старых развесистых дуба. Оставив карету возле этих дубов, Чохов четким шагом проследовал мимо часового, удивленного зрелищем странного экипажа, и, протиснувшись среди стоявших и сидевших здесь ординарцев, посыльных и писарей, вошел в небольшую комнату. Маленький майор говорил по телефону. Писарь и телефонист сидели за столом.

Молодцевато, с залихватской плавностью приложив руку к ушанке, Чохов доложил:

- Капитан Чохов прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.

- ...Смотри, Весельчаков, - кричал майор в телефонную трубку, деревню возьми! Что значит - стреляют?.. А что ты думал, тебя с музыкой будут встречать?..

Положив трубку, майор сказал телефонисту:

- Вызови мне "Лилию"... Как там поживает сей белый цветок, узнаем.

Потом он обернулся к Чохову, взял его предписание и спросил:

- Ну?

"Занятный живчик - подумал Чохов. - Неужели начальник штаба?"

- На должность командира роты? - спросил майор.

- Так точно.

- Давно на этой должности?

- Два года.

- Давненько, - произнес майор и, махнув рукой телефонисту, чтобы тот замолчал со своей "Лилией", спросил: - Почему так?

Чохов смотрел прямо в глаза майору непроницаемыми серыми решительными глазами.

- Не знаю, - ответил он.

Майор усмехнулся:

- Вот как? А кто же знает?

- Начальство знает, - сказал Чохов.

Майор хмыкнул и вышел в другую комнату.

- Это кто? - спросил Чохов у писаря коротко и повелительно.

- Начальник штаба полка.

- Как, ничего парень?

- Кто? Товарищ майор? - удивился писарь такому панибратскому тону в отношении начальника штаба, Героя Советского Союза, майора Мигаева. Ничего...

Майор вернулся, переговорил с вызванной, наконец, "Лилией", белым цветком, и сказал, обращаясь к писарю:

- Зачислить капитана Чохова командиром второй стрелковой роты. А это что там за колымага? - вдруг заинтересовался он каретой, стоявшей за окном.

- Это моя, - сказал Чохов.

Мигаев рассмеялся:

- Ах, вот ты какой граф! Поня-ятно!.. Брось эту телегу! Роту тебе дают пехотную, а не моторизованную... И учти, нам комбат нужен. Будешь человеком - назначим комбатом.

- А мне и так ладно, - сказал Чохов.

- Да иди ты, странный ты человек! - притворился рассерженным майор.

- Есть идти, - меланхолически ответствовал Чохов и повернулся, снова приложив руку к ушанке с молодцеватой небрежностью.

Когда он уже открыл дверь, Мигаев крикнул вслед:

- А где вторая рота, знаешь?

- Найду, - односложно сказал Чохов и вышел.

Чохов был родом из Новгорода. Он рос без отца, со старушкой-матерью в домике на окраине города. Старший брат работал в Ленинграде на заводе. Когда началась война, Чохову было девятнадцать лет, он только что окончил педагогический техникум и был влюблен в соседскую дочку Варю Прохорову, светловолосую ясноглазую девушку, которая училась в техникуме вместе с ним и с начала учебного 1941 года должна была начать преподавать в школе. Чохов же собирался ехать к брату в Ленинград с тем, чтобы поступить там в институт.