Лин фон Паль - Проклятие Лермонтова Страница 8

К сей духовной вдова гвардии поручица Елизавета Алексеевна урожденная Столыпина руку приложила…»

Тяжесть этой приложенной руки была неимоверна. Привыкшая воспринимать своих крепостных как вещи, она как собственница относилась и к тем, кого любила. Внука Мишеля Арсеньева любила. Свою твердую руку она наложила и на него.

Но парадокс: не будь этой тяжелой руки Арсеньевой, Мишель мог просто умереть в детстве.

Мишель, как мы знаем, родился болезненным, таким оставался и в первые годы жизни. Мария Михайловна обильно окропляла его своими слезами и окружала любовью, но эта любовь ничем не помогала в деле исцеления. В то время, когда дети его возраста уже бойко бегали, он только ползал по накрытому сукном полу и чертил на нем мелом. Не помогло даже молоко кормилицы Лукерьи Шубениной, специально отобранной докторами для этого мероприятия. По обычаю кормилица оставалась при барчуке два года, но, поскольку ребенок был нездоровый, может, и дольше. О раннем детстве Лермонтов не помнил ничего, только песню матери, да и ту настолько смутно, что надеялся припомнить, хоть однажды услышав. Вместо материнского лица – размытый образ. И, вероятно, смерть матери осталась в его сознании где-то за кадром. Вся его память, как и думала бабка, стала формироваться уже в новом, лишенном прошлого, доме. Арсеньева очень надеялась, что такие перемены помогут и излечению ребенка. Но они не помогли.

И с 1817 года начались поиски средств исцеления. Слабые кривые ножки, которые не могут держать тела ребенка, кожа, покрытая мокнущей сыпью так, что к ней прилипает всякая одежда. Доктора, которым ребенка показывали, ставили известный детский диагноз – золотуха. Лечение тогда существовало одно – хорошо кормить, гулять на свежем воздухе и делать серные примочки. В Тарханах было и отличное питание, и много свежего воздуха, примочками пользовали регулярно, но Мишель не поправлялся. Арсеньеву особенно мучило то, что умственно ребенок развивался быстро, а физически оставался младенцем. Врачи давали в таких случаях обычные прогнозы: либо умрет, или же останется навсегда калекой, либо израстется и все пройдет. Золотуха! Тогда под этот диагноз попадали многие неинфекционные детские заболевания. И сегодня сказать точно, чем же был болен малолетний Мишель, уже невозможно.

Жажда жизни у маленького страдальца оказалась сильнее болезни: он все же встал на ножки. Для бабушки это означало одно – выживет, и, значит, нужно думать не только о лечении, но и о воспитании. Для воспитания были наняты гувернер Капэ из тех французов, которые попали в плен еще при Наполеоне и так и остались навсегда в чужой стране, и немецкая бонна Христина Ремер, которую в Тарханах звали Христиной Осиповной, а сам Лермонтов называл «мамушкой».

Для лечения Арсеньева взяла в дом французского еврея доктора Ансельма Леви, которого, как уже говорилось, Дудаков и Надир определили в отцы поэта. Но трудов доктора, наверно, оказалось для исцеления Мишеля недостаточно. И Елизавета Алексеевна решила действовать наверняка. Она была осведомлена о чудесах, которые творят кислые и горячие воды на Кавказе. И решилась ехать, благо там, в окрестностях Пятигорска, в станице Шелковая (или Шелкозаводская), жила ее сестра Екатерина Алексеевна, вышедшая замуж за «передового помещика» Акима Васильевича Хастатова. Между местными Шелковая называлась «земным раем».

Доподлинно неизвестно, когда Мишеля увезли в Шелковую в первый раз, но, скорее всего, в очень раннем возрасте, и от этой южной поездки осталось у него лишь смутное воспоминание. На уровне ощущений. Неизвестно также, сколько раз бабушка возила его в «земной рай» до 1825 года. Аким Шан-Гирей, сын племянницы Арсеньевой, на четыре года младший Мишеля, считал, что раза три. В первую поездку (или поездки) доктора отказались лечить больного ребенка местными грязями и водами, объяснив это тем, что пациент слишком мал. Надежда на мгновенное чудо развеялась. И в ход снова пошли традиционные серные примочки и кормление серным цветом. Это были годы, тяжелые для бабушки и мучительные для внука. Христианские рассуждения, что физические страдания очищают душу, тут никак не работают: в детском возрасте страдания – только страдания. Пребывающий в болезни с рождения, Мишель не замечал страданий, поскольку другой жизни, без них, просто не знал. Однако уже в том раннем детстве, наряду с физическим несовершенством тела, проявились задатки ума и таланты. У Елизаветы Алексеевны хватило любви и мудрости их не задушить, попросту сочтя проявлением болезни.

Один из биографов Лермонтова, Петр Шугаев, который – увы! – пустил в ход неприглядные деревенские слухи, о раннем детстве Мишеля пишет так: он «будучи еще четырех-пятилетним ребенком, не зная еще грамоты, едва умея ходить и предпочитая еще ползать, хорошо уже мог произносить слова и имел склонность произносить слова в рифму. Это тогда еще было замечено некоторыми знакомыми соседями, часто бывавшими у Елизаветы Алексеевны. К этому его никто не приучал, да и довольно мудрено в таком возрасте приучить к разговору в рифму». Страсть к рисованию и «говорение в рифму», конечно, напоминали Елизавете Алексеевне о покойном муже. С одной стороны, это радовало: не в Лермонтовых пошел мальчик. Но с другой – тревожило: вырастет – будет непрактичным.

В 1820 году бабушка снова отвезла внука на Кавказ, и на этот раз доктора разрешили ему лечение водами. Надежды Елизаветы Алексеевны оправдались: мокнущие язвочки зажили. От прошедшего недуга осталось лишь одно напоминание – кривые ноги. Но на этих кривых ногах внук стоял совершенно уверенно и выглядел вполне здоровым ребенком. Так что в Тарханы вернулся уже «чудесно исцеленный» мальчик. Но трепетное отношение к нему сохранилось. Бабушка боялась, что болезнь только отступила, но не побеждена. И буквально через год эти страхи оправдались: лет в семь Мишеля неожиданно поразила кошмарная детская инфекция – скорее всего, корь.

Об этом периоде жизни Лермонтов рассказывал устами своего героя Саши Арбенина: «Саша был преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Он семи лет умел уже прикрикнуть на непослушного лакея. Приняв гордый вид, он умел с презреньем улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Между тем природная всем склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие <цветы>, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный им камень сбивал с ног бедную курицу. Бог знает какое направление принял бы его характер, если б не пришла на помощь корь, болезнь, опасная в его возрасте. Его спасли от смерти, но тяжелый недуг оставил его в совершенном расслаблении: он не мог ходить, не мог приподнять ложки. Целые три года оставался он в самом жалком положении; и если б он не получил от природы железного телосложения, то, верно бы, отправился на тот свет. Болезнь эта имела важные следствия и странное влияние на ум и характер Саши: он выучился думать. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой. Недаром учат детей, что с огнем играть не до́лжно. Но увы! никто и не подозревал в Саше этого скрытого огня, а между тем он обхватил всё существо бедного ребенка. В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грезами души. Он воображал себя волжским разбойником среди синих и студеных волн, в тени дремучих лесов, в шуме битв, в ночных наездах, при звуке песен, под свистом волжской бури. Вероятно, что раннее развитие умственных способностей немало помешало его выздоровлению».