Михаил Лобанов - Мы - военные инженеры Страница 8

Первые ступени

Старые развесистые липы заглядывают в широко распахнутые окна большого двухэтажного здания. Мне не спится. Я лежу с открытыми глазами и прислушиваюсь к ровному дыханию моих товарищей. Эти молодые, крепкие парни - курсанты четвертых Военно-инженерных курсов В их числе и я, Михаил Лобанов.

Мне просто не верилось, что все тревоги и волнения позади. Хотя отбор на курсы проводился на основе тщательного изучения документов, решающее значение имела заключительная беседа с членами мандатной комиссии, которую возглавлял комиссар Военно-инженерных курсов Гаук. Разговор с кандидатами протекал спокойно, неторопливо.

- Какую газету читаете? Ежедневно?

- Родителям часто пишете?

- Кто из русских писателей нравится? Почему?

Казалось бы, многие вопросы не вмели никакого отношения к прошлой и будущей службе Но, отвечая на них, каждый рассказывал о себе буквально все. Лишь после этого Гаук, умело направлявший беседу в нужное русло, откладывал в сторону карандаш, которым он делал какие-то пометки в толстой тетради, тихо и очень доброжелательно говорил:

- Теперь погуляйте немного, а мы тут посовещаемся...

Мы выходили на улицу, дрожащими пальцами скручивали гигантские цигарки и ждали решения. Взволнованные, порой растерянные лица. И клубы едкого махорочного дыма вокруг.

Не знаю, что говорили за закрытыми дверями обо мне, но только в сентябре 1920 года я стал курсантом. Начался новый этап моей жизни, определивший всю дальнейшую судьбу.

Если говорить откровенно, то только здесь, на курсах, я по-настоящему понял, что такое армия. В автомобильном отряде все было значительно проще. Там главным, даже, пожалуй, единственным мерилом службы являлась работа. Выполнен план перевозок, исправны машины, нет перерасхода горючего и дорожных аварий - все в порядке. Никаких занятий, кроме политбесед, никаких особых строгостей. Лишь бы дело двигалось. На Военно-инженерных курсах нас с самого начала стали приучать к настоящей воинской дисциплине. И, как это часто случается с новичками, главным нашим "противником" на первых порах стал жесткий распорядок дня.

С раннего утра до позднего вечера все было расписано буквально по минутам. Подъем, построение, физическая зарядка, завтрак, учебные занятия, обед, снова занятия и так далее. Все по сигналу, в точно установленное время. Некоторым столь строгий режим казался излишним. Что случится, например, если мы будем одеваться не три, а пять минут? Кому нужда такая пунктуальность? А чуть опоздал - тут же неприятный разговор с командиром роты, а то и наказание. Были среди нас и такие, которые недовольно ворчали:

- Дожили! Как с юнкерами обращаются! Где же она - свобода?!

- Это все Малашинский свои порядки наводит! Забыл, что царя скинули в семнадцатом! Нужно идти к комиссару жаловаться!

Начальник курсов Тит Теофилович Малашинский был выходцем из польской дворянской семьи, в прошлом офицер царской армии. Кое-кто именно в этом видел причину его строгости и требовательности.

Однажды вечером " нам зашел комиссар.

- Слышал я, что отдельным товарищам дисциплина не по душе. Так ведь без нее армия существовать не может. А Малашинский, хоть и из дворян, а человек правильный, наш! Советую с него брать пример. Это я вам как коммунист говорю.

Многое узнали мы в тот вечер о нашем начальнике, его сложной и интересной жизни. Окончив кадетский корпус, а затем Александровское военное училище в Москве, он участвовал в русско-японской войне. За мужество, проявленное в боях под Ляояном, был награжден орденом Анны. В первую мировую войну сражался на австро-венгерском фронте, дважды был тяжело контужен, награжден еще четырьмя орденами.

- Так это же он за самодержавие воевал! - выпалил кто-то из курсантов.

- За самодержавие? - Комиссар хитро прищурился. - Объективно - да. Но почему же тогда он сразу после Октября к нам пришел? Ведь он не оказался в лагере врагов революции.

- Поляк он, - пробурчал еще один из недовольных.

- А я - латыш! - не медля парировал комиссар. - Принадлежность к революции не национальностью, а классовым сознанием определяется.

Вроде бы и короткой была та беседа, а отношение к Малашинскому стало иным. Даже скептики постепенно убеждались, что это в самом деле замечательный человек, который все свои силы и знания отдает делу подготовки командных кадров для молодой Красной Армии.

А вскоре мы убедились и в другом. Оказалось, что распорядок дня, на который мы так сетовали поначалу, является одним из самых замечательных изобретений человечества. Он как бы растягивал сутки, делал их более емкими. Хватало времени и на занятия, и на отдых, и на посещение театра или кино. Прошло два-три месяца, и мы уже просто не представляли себе, что можно жить как-то по-другому. Нагрузка на наши плечи легла солидная, и без четкого плана, точного расчета с ней было бы трудно справиться.

Занятия начинались ровно в девять. Вначале упор делался на общеобразовательные дисциплины. Что поделать, если многие из нас не слишком-то ладили с элементарной математикой, русским языком, литературой. Более полувека прошло с тех пор, а я хорошо помню, словно только вчера это было, как степенно, неторопливо входил в класс профессор Алексей Александрович Царевский. Могучая фигура, огромная голова с пышной пепельной шевелюрой. Длинные усы, серые глаза под густыми, нависшими бровями, размеренные движения...

Литературу я любил и раньше. Еще в детстве много читал. Но на лекциях Царевского давно известные произведения раскрывались совсем по-новому. Оживали стихи Пушкина и Лермонтова, герои Гоголя и Тургенева. Будто зачарованные слушали мы лекции Алексея Александровича, и виделись нам необъятные просторы земли нашей, раскрывались характеры людей. Царевский мог на память читать отрывки из поэм, цитировать целые абзацы из прозаических произведений. Когда он говорил, исчезало время, раздвигались стены аудитории. Мы, точно по мановению волшебной палочки, переносились в минувший век, становились участниками многих исторических событий. Значительно позже, когда мне приходилось бывать в театрах Киева, Ленинграда, Москвы, смотреть спектакли, в которых принимали участие известные актеры, я не раз ловил себя на мысли, что думаю о Царевском. Почему? Да потому, что он тоже был талантливым артистом. Великим, неповторимым артистом-педагогом!

Под стать Царевскому был и преподаватель математики Владимир Аркадьевич Берсенев. Нет, внешне он был совершенно другим: невысокий, сухонький старичок с хитрыми, но очень добрыми глазами. Войдя в класс и поздоровавшись с курсантами, он неизменно спрашивал:

- Итак, дети мои, на чем же мы остановились с вами в прошлый раз?