Яков Наумов - Чекистка Страница 8

И вдруг… Она птица. Вера летит. Яркое весеннее солнце… Полет длится долго. Неожиданно все исчезает. Вера стремительно падает, голова кружится, захватывает дыхание. Ой, как страшно! А кругом кромешная тьма, ни зги, хоть глаз выколи. Вера напрягает зрение, еще… еще… Вот, кажется, она начинает различать предметы. Вера удивленно озирается: до чего знакомая обстановка. Но почему на душе так тоскливо? Отчего так больно в груди? И страшная догадка пронизывает ее: опять ярославская тюрьма, карцерная одиночка…

Вере кажется, что жизнь померкла, что наступившая тишина способна убить. Ее тянет к свету, к людям, на воздух. Но вместо людей — тюремщики, вместо света — могильный склеп. Временами чудится ей, что кто-то стонет. Вера цепенеет: «Кто здесь?» Молчание. И вдруг исступление овладевает ею: Вера колотится головой о стену — холодная. Протягивает руку к полу — лед. Что это: сон или явь? Явь или сон? Возврат к прошлому? Может, померещилось? Нет. Кто-то в жандармской форме старается схватить ее за горло. Щемит сердце. «Не смейте, оставьте…» Холодные, липкие руки подступают, касаются.

— А…а…а! — Нечеловеческий крик. )

…Кажется, Вера Петровна приходит в себя. Непонимающие, растерянные глаза. Сзади, спереди, вокруг белые больничные койки, люди с забинтованными, бескровными лицами.

Среди них Вера Петровна. Она силится вспомнить: перед ее глазами, как вспышка, картина той зловещей ночи… Поповский особняк, переодетые офицеры… Убегающий поручик Сердобольский. Выстрел… Удар по голове и… сплошной мрак.

Ночью Вера Петровна окончательно пришла в себя. Голова была ясной и свежей. Она лежала молча с закрытыми глазами. И вдруг Вера отчетливо до мелочей вспомнила всю свою жизнь с детства…

ДОСТОЙНАЯ ЛЕГЕНДЫ

В широком и длинном коридоре на огромных окнах лениво и мягко шелестят шелковые портьеры. Оттуда, из-за портьер, изредка прорывается легкое дуновение ветерка, неся с собой свежий запах только что отшумевшего дождя.

Быстрые шаги Верочки глохнут в пушистости яркой ковровой дорожки, которой устлан пол коридора. И ей кажется, что она ступает по трясине, затянутой предательским мхом. На душе нехорошо, неспокойно. Верочка торопливо перебирает в уме свои «грехи», пытаясь угадать причину вызова к директрисе. «А может, просто какая-то ерунда? Нет, — решает она. — Скорее всего донос. Если донос, то это — дело рук мадемуазели». Классная дама семенит вразвалку рядом. Девочка бросает на мадемуазель сверкающий взгляд. Но толстуха с тройным подбородком и повадками казарменного служаки, которую институтки прозвали «капралом», шествует с самым невозмутимым видом, и на лице ее ничего не прочтешь. Она будто и не смотрит на Веру, однако видит каждое движение воспитанницы. Круглое, как луна, безбровое лицо классной дамы чем-то напоминает восточного идола. «Интересно, — некстати подумалось Вере, — все наставницы тощие, а эта… С чего бы?» Полнота, пожалуй, единственное отличие «капрала» от своих сестер по профессии. В остальном она походит на них: такая же мелочная, мстительная, желчная. Вот почему Вера так не любит ее.

«Капрал» пыхтит. Она идет быстрым шагом, почти бежит, стараясь не отстать от своей спутницы. Ей-то известна причина вызова Верочки к директрисе. Вызов этот не сулит ничего хорошего несносной девчонке, осмеливающейся публично дерзить ей.

А Верочку вдруг охватывает нестерпимое желание досадить мадемуазели. Она ничего не может с собой поделать. Ей трудно устоять против соблазна. Проходя мимо кресел, Вера нарочно с силой проводит рукой по атласной обивке. Она знает: наставница не выносит этого звука. Тем лучше. Обивка взвизгивает так противно, что старую деву передергивает.

— Булич, прекратите!

— А что я делаю, мадам? — с подчеркнутым удивлением осведомляется Верочка, особенно упирая на последнем слове.

— Не мадам, а мадемуазель. Прошу вас раз и навсегда запомнить. — Классная наставница задыхается от злости. Слова она цедит сквозь зубы.

— Я постараюсь, — улыбается воспитанница и уже совсем озорно, по-мальчишески, хлопает по плечу бронзового рыцаря, держащего канделябры. «Капрал» пытается поймать Веру за руку, но она ловко ускользает и еще быстрее шагает вперед.

— Непозволительно дерзка. И это в четырнадцать-то лет, — с возмущением бормочет про себя мадемуазель.

Перед массивной, украшенной резьбой дверью «капрал» останавливается. Она приглаживает волосы, расправляет плечи и собирается постучать, но институтка опережает. Толкнув дверь, Верочка решительно шагнула в кабинет директрисы Родионовского института благородных девиц. Мадемуазель входит бочком, осторожно.

В кабинете светло и просторно. На полу медвежьи шкуры. С книжного шкафа на девочку с любопытством уставилось чучело любимого директрисой попугая. Директриса сидит за письменным столом, ножками которому служат искусно выточенные драконы. Верочка быстро окидывает директрису взглядом. Это сравнительно молодая дама с тонким, аристократическим лицом. Прямо над ее головой — портрет императора Николая II. Портрет так велик, что на его фоне директриса выглядит куколкой, сердитой куколкой в своем темном, строгом платье.

Чуть поодаль в удобном кресле развалился огромный, жилистый, будто собранный из пружин, архиепископ Андрей, в миру князь Ухтомский. Верочка сразу узнает его по буйной вороной гриве, падающей на широкие атлетические плечи, и изможденному, вечно хмурому лицу аскета.

Архиепископ — личность видная. В губернском обществе он играет заметную роль. Не лишенный ума, хитрый, по-европейски образованный, князь выгодно выделяется на фоне священнослужителей из семинаристов. Именитого монаха наперебой приглашают в самые избранные салоны. На сиятельных вдов и пресыщенных дам его ораторские способности, аристократические манеры, фанатически горящие глаза производят неотразимое впечатление. Злые языки поговаривают, будто не совсем равнодушна к архиепископу и директриса, будто и ее «не миновала чаша сия».

Верочка, сохраняя внешне спокойствие, делает реверанс, а сердце бьется часто, гулко. Директриса милостиво кивает и… молчит. Верочка чувствует, что у нее начинают пылать щеки, но головы не опускает, смотрит твердо и прямо. И все-таки девочка немного трусит. Ей очень хочется, чтобы все быстрее кончилось, все равно как, только быстрее, быстрее, Она мысленно корит себя за подленькую трусость и все же трусит все больше и больше. А директриса не спешит. Она медленно, спокойно складывает свое вязанье, поглядывая на мадемуазель, которая стоит рядом с Верочкой, подобострастно уставившись на директрису, едва дыша.