Александр Субботин - Бернард Мандевиль Страница 8

Итак, мы подошли к основной мысли Мандевиля, которую выражала аллегория «Возроптавшего улья», к тому главному его тезису, который он настойчиво доказывал на многих страницах своей «Басни о пчелах». Этот тезис гласил, что отнюдь не лучшие аффекты, не привлекательные качества и добрые чувства делают человека общественным существом — самыми необходимыми качествами, приспосабливающими человека к жизни в больших и процветающих обществах, являются его эгоистические наклонности, несовершенства и низменные побуждения: «Ни одно общество не может возвыситься и стать богатым и могущественным королевством или, возвысившись подобным образом, поддерживать свое богатство и могущество в течение сколько-нибудь продолжительного времени без пороков людей» (2, 212). Из этого тезиса и родилось второе, парадоксальное заглавие «Басни о пчелах»: «Пороки частных лиц — блага для общества». Великие надсмотрщики — зависть, скупость и честолюбие— каждый по-своему принуждают людей трудиться и заставляют их подчиняться тяжести и однообразности своего существования. А гордость, чувственность и непостоянство оказываются великими патронами, покровительствующими развитию всех ремесел и профессий, всех искусств и наук.

В строфах «Возроптавшего улья», на страницах комментариев к нему, а также в других произведениях, вошедших в двухтомник «Басни о пчелах», Мандевиль приводит множество примеров, которые должны доказать общественную пользу пороков. Перед читателем открывается калейдоскоп сцен, где действуют обманщики-купцы и плуты-лавочники, тщеславные, завистливые модницы и расточительные наследники богатых скряг, сластолюбивые вельможи и щеголи-офицеры. Перед ним встает картина большого города — Лондона, где на всех задворках, почти в каждом доме торгуют спиртными напитками и повальное пьянство являет вид поистине национального бедствия. И все эти страсти и пороки способствуют успехам торговли, расширению производства, занятости населения, росту потребления и доходов и тем самым процветанию общества в целом. Стоит ли пересказывать эти сцены? Такой пересказ проигрывал бы по сравнению с теми живыми картинами, которые рисует сам Мандевиль, — подробными, насыщенными деталями, окрашенными колоритом английской действительности, искрящимися юмором и оплетенными кружевом психологического анализа. Они вызывают ассоциации с «сюитами» Уильяма Хогарта — знаменитыми сериями его гравюр на морально-бытовые темы. Многие примеры взяты Мандевилем из экономической жизни или являются зарисовками нравов, так или иначе связанных с этой жизнью. Мандевиль — врач, психолог, поэт, моралист — был и незаурядным экономистом. О его экономических взглядах еще будет идти речь на страницах этой книги.

V. Парадоксы Мандевиля

ысль о том, что пороки частных лиц приносят блага обществу, и при жизни Мандевиля, и после его смерти была одной из главных мишеней для его критиков. И здесь критика Мандевиля велась в самом широком диапазоне: от обвинений в клевете на природу человека и общества до упреков в неправильном употреблении понятий. Взгляды Мандевиля разбирал и Адам Смит в книге «Теория нравственных чувств»; он упрекал Мандевиля в софистике, указывая, что его ошибка заключалась в стремлении представить всякий аффект совершенно порочным. При этом Смит сделал чрезвычайно важное замечание относительно смысла использованных Мандевилем понятий: «Некоторые популярные аскетические доктрины, распространенные в эпоху, предшествующую жизни Мандевиля, и видевшие сущность добродетели в искоренении всех наших аффектов, были истинным основанием для этой слишком свободной системы» (цит. по: 10, 172—173). Смит имел в виду представления кальвинистов-пуритан, достаточно влиятельных в Голландии и Англии в прошедшем XVII в. Нравственный идеал аскетической личности, в которой все аффективное, чувственно-свободное, открытое для радостей жизни подавлено, укрощено и все душевные движения подчинены трезвому, холодному расчету и логике общего дела, был еще очень памятен сознанию того времени. Он еще чувствуется в этике Локка, осуждавшего тщеславие и любовь к роскоши и настойчиво подчеркивавшего, что «принцип и основа всякой добродетели и достоинства заключается в том, чтобы человек был способен отказаться от своих желаний, поступать вопреки своим наклонностям и следовать исключительно тому, что указывает разум...» (19, 88). В согласии с этими представлениями Мандевиль и называл всякую изысканность, всякую утонченность нравов, всякое наслаждение жизнью «пороком». Ну а под «благом» понимались материальные, земные блага, и тут Мандевиль говорил, что он употребляет язык того мира и того времени, в котором он живет. Сочетание этих понятий в формуле «пороки частных лиц — блага для общества», хотя и шокировало своей парадоксальностью, в сущности отвечало новой реальности. Англия, изживая пуританство, вступала в эпоху делового и житейского процветания. Мужавший дух капитализма перерастал свою колыбель — суровую протестантскую этику; и Мандевиль, не упускавший случая блеснуть очередным парадоксом, острил, что Реформация едва ли более способствовала превращению тех стран, которые она охватила, в процветающие государства, чем «глупое и капризное изобретение» женской роскоши — «стеганые юбки или нижние юбки на фижмах» (2, 318).

За двести лет до Мандевиля английские гуманисты Джон Колет и Томас Мор (также не чуждые аскетическим представлениям) мучительно размышляли о том, сколь противны благу общества пороки человеческой натуры, которые они связывали с частным интересом. С тех пор утекло много воды и многое изменилось в Англии. Процессы, которые в те времена только намечались, в полной мере развились и стали определяющими в жизни страны. В Англии сложилось торгово-промышленное буржуазное общество. И хотя в производстве еще господствовала мануфактура и до промышленной революции оставалось несколько десятилетий, вся экономика уже сорганизовалась и функционировала на капиталистических началах. Становилось очевидным, что благу такого общества, если, конечно, под благом понимались его материальное богатство и могущество, служили именно частный интерес, личная выгода. Ибо те, кто преследовал собственный интерес, свою личную экономическую выгоду, как скажет впоследствии Адам Смит, невидимой рукой направлялись к цели, которая вовсе не совпадала с их намерениями, и часто более действенно служили интересам общества, чем если бы сознательно стремились к этому. Такое положение дел по-своему и выражал парадокс Мандевиля, и здесь же следует искать социальный смысл его басни.