Олег Чухонцев - В сторону Слуцкого. Восемь подаренных книг Страница 8

Но именно эта прямота и цельность поэтики Слуцкого делали его незаменимым педагогом и воспитателем поэтов.

Когда он заболел, мне пришлось несколько лет вести его семинар в «Зеленой лампе» при «Юности», а мне и в институтскую пору не зачли педагогическую практику из-за полной неспособности наладить контакт с учениками, так вот, студийцы, вынужденные довольствоваться мной, много чего порассказали о воспитательных методах наставника. Так, например, не только организационные вопросы, но и чисто художественные решались открытым голосованием. Требуя отчетливого чтения от учеников (для выступлений), нацеливал их все-таки на книгу. Но что удивительно: знаток коллективных акций, он не выбросил никакого флага, не сколотил из них никакой группы (для продвижения), но, зная каждого и о каждом все, предоставил свободу поиска всем. Обязательным был только ценз культуры, список, довольно обширный, книг, которые надо освоить, чтобы найти свой собственный путь. Может быть, он слишком хорошо знал механику литературного закулисья. «История поэзии ХХ века — это история поэтических банд», — обронил он однажды, и, я думаю, этим многое сказано. Что касается его семинаристов, а он вел годами несколько студий, некоторые из них обрели известность, стали профессионалами. Учитель, я думаю, был бы ими доволен.

А книжником Слуцкий был превосходным. Но и тут начинал с опеки. «Приношу Заболоцкому несколько книжек, — рассказывал однажды, — целую стопку. Николай Алексеевич посмотрел, полистал и, поблагодарив, вернул. Но почему, спрашиваю, это же хорошие книги? „А кого я должен выбросить? Тютчева? Баратынского? Вы же видите, некуда ставить“, — и я чувствую в словах Слуцкого восхищение: своих не предает!» — «А у него была хорошая библиотека?» — спрашиваю. «Для него достаточная».

Или как настойчиво Слуцкий уговаривал меня уступить ему книгу Татьяны Ефименко «Жадное сердце» (она была зарезана бандитами в селе под Харьковом вместе со своей матерью, известным историком, в 18-м году), предлагал в обмен «Первую пристань» графа Василия Комаровского (у него их было две), но я держался твердо и не уступил. И не от жлобства, а потому, что каждая настоящая книга в домашней библиотеке, особенно редкая, как член семьи, с ней трудно расстаться, как с живым человеком, тут Заболоцкий прав.

Поощряя штурм публичных площадок, сам Слуцкий к выступлениям относился спокойно, не искал и не избегал их, и его оценки героев этой сцены были снайперски точны и неожиданны. Причем каждый раз это были спонтанные, а не заготовленные впрок шпильки и остроты, как это бывало, например, у Маршака, который бросал свои отточенные афоризмы гостям домашнего театра, не смущаясь повторов. Были они, разумеется, и у Слуцкого, у кого их нет? — теперь их называют приколами — но у него это было естественной формой речи, да и сам он был вывернутая наизнанку сентенция Бюффона: человек-стиль. Говорил как мыслил.

«Многое было ему отпущено, — сказал он как-то об одном коллеге. — Взять бы большой купюрой и гуляй себе гоголем. А он взял мелочью, вот и согнулся, бедняга, под мешком с разменной монетой», — и в словах ни тени злорадства, а искреннее удивление. Или о другом: «Выступаем вместе в одном клубе. Читает лучшие свои стихи — зал молчит. Читает похуже — оживление в зале. Читает полную херню — полный фурор!» — Но и тут скорее о публике, чем о поэте.

Подобные мгновенные портреты, а я помню их во множестве, он набрасывал походя, и, что удивительно, почти ни о ком не говорил плохо. Сам попавший под лошадь, не спешил никого осуждать. Это была скорее тренировка ума и физиологической функции языка: задание на точность. И дело не в остроумии. Я заметил, что остроумные люди не всегда умны, не говорю уж глубоки. У Слуцкого образ работал, не упуская и дальней цели, а в шаржировании проступал каркас оригинальной мысли.

«Как вы думаете, кого больше: глупых людей или умных? — спросил он однажды и, не дожидаясь моего ответа, уверенно ответил сам себе: — Я думаю, умных». А умными он считал всех, кто знает что-то твердо и определенно. Хоть таблицу умножения.

Что первое приходит на ум, когда вспоминаешь его стихи? Языковые обороты и формулы, которые можно приводить во множестве. Вот наугад только первые строки, пришедшие на ум, требующие продолжения:

«Мы все ходили под богом. / У бога под самым боком».

«— Хуже всех на фронте пехоте! / — Нет! Страшнее саперам».

«Когда мы вернулись с войны, /Я понял, что мы не нужны».

«Давайте после драки / Помашем кулаками».

«Когда русская проза ушла в лагеря…».

«Вождь был как дождь — надолго обложной».

«Все телефоны — не подслушаешь, / Все разговоры — не запишешь».

«Надо думать, а не улыбаться».

«Семь с половиной дураков смотрели „Восемь с половиной“».

«Отягощенный родственными чувствами, / Я к тете шел, / чтоб дядю повидать…».

«Как только стали пенсию давать, / откуда-то взялась в России старость».

«Широко известен в узких кругах, / Как модерн, старомоден».

«Мне легче представить тебя в огне, чем в земле».

Иногда сами названия — и образ, и метод: «Послевоенное бесптичье», «Пляжи сорок шестого года», «Женская палата в хирургии», «Старуха в окне», «Идеалисты в тундре», «Березка в Освенциме», «Статья 193 УК (воинские преступления)», «Непривычка к созерцанию», «Не лезь без очереди!», «Планируя, не зарывайся!», «Польза невнимательности», «Самая военная птица», «Отбор по удвоенности», «Унижение во сне», «Ночные стуки», «Единогласные голосования», «Моральный износ», «Желанье поесть», «Преодоление головной боли», «Как растаскивается пробка?», «Физики и лирики» — и т. д. и т. п.

Стоп! — даже это языковое клише — обыграно рифмой:

«Томисты, гегельянцы, платоники и т. д., а рядом — преторианцы с наганами и тэтэ».

Игровой и образный способ высказывания был его натурой.

«Познакомьтесь, — говорит он мне на коктебельской набережной, представляя миловидной женщине, — Наталья Николаевна Тарасенкова, пишет рассказы, которые начинаются так: „Вечерело…“» И хитро улыбается, а мы смеемся.

Или — возвращаемся в самолете из Симферополя в Москву, я спрашиваю, что он думает о стихотворной книжке Татьяны Глушковой, которой он благоволил. Б.А. откидывается на спинку кресла, несколько секунд думает и: «Силки расставила правильно. Соболь не попался».

Кстати, я пересказал это bon mot Слуцкого Анатолию Жигулину, он восхитился, и каково же было мое удивление, когда спустя какое-то время я прочел беседу с ним в «Вопросах лит-ры», где он повторил этот образ Слуцкого как свой. «Нехорошо, Толя, заниматься плагиатом», — попенял я ему, когда мы встретились, а он долго молчал, потом вздохнул: «Наверно, забыл. А ведь хорошо сказано, а?» «Потому и не забыл, — говорю, — пить надо меньше». Чистая была душа!