Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье Страница 81

Трясло меня, как в лихорадке,

Бросало то в холод, то в жар,

И в этом проклятом припадке

Четыре я дня пролежал.

……

Потом, когда стало легче,

Когда прекратилась трясь,

На пятые сутки под вечер

Простуда моя улеглась.

Я встал.

И лишь только пола

Коснулся дрожащей ногой,

Услышал я голос веселый:

«А!

Здравствуйте, мой дорогой!»

У Кашиных Есенин не задержался. Судя по сохранившейся фотографии (Есенин среди слегка подвыпивших гостей хозяйки), сделанной, правда, позднее, московское окружение константиновской барыни вряд ли пришлось ему по вкусу. Здесь почему-то пахло Кулаковкой. Да и Лидия Ивановна переменилась, одамилась и, несмотря на модную короткую стрижку, выглядела неважнецки. Ее явно смущало его присутствие. Зачем же говорила, тогда, на пароходе, что он может рассчитывать на их с мужем гостеприимство? Сама предложила, и уж т-а-а-к рассыпалась: детки, дескать, обрадуются, помнят про салочки-догонялочки! Дети, может, и впрямь были бы ему рады, да только Кашина не выпускала их из детской: боялась заразы. А вдруг тиф?

Тифа не оказалось, и едва перестало шатать, Есенин перекочевал на старое место, в бывшую ванную комнату бывших владельцев причудливого особняка. И тут же, не мешкая, продолжил бурную деятельность по налаживанию контактов с представителями атакующего класса, прерванную известием о выстреле Каннегисера. Андрей Белый, встречавшийся с Есениным как раз в эти месяцы, жаловался его петербургскому наставнику Иванову-Разумнику: ваш подопечный поэт «уж очень практичен». Легко представить себе, как бесили Есенина подобные «жалобы» по линии его «поведения», и литературного, и политического, и житейского. Когда человеку, на руках у которого две семьи, а самому нечего есть и негде, в прямом смысле, приклонить голову, то как же ему не искать хоть какую-то, пусть временную опору, чтобы не упасть? И не пропасть?

Вряд ли в разговорах с Андреем Белым и о политике, и о положении в стране Есенин был столь же откровенен, как с Кашиной, то есть «очень отрицательно отзывался о происходящем». А вот о происходящем в литературе наверняка высказывался и о своих надеждах на Пролеткульт не умолчал. Видимо, полагая, что уже сам уровень «размена чувств и мыслей» с автором «Котика Летаева» позволит тому догадаться: смычка Есенина с пролеткультами – тактический ход, разведка боем. Ну разве можно с пролетарцами говорить на том воздушном легкокасательном языке, на каком он общается с Андреем Белым?! «Мы очень многим обязаны Андрею Белому… В “Котике Летаеве”… он зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслили только тенями мыслей, наяву выдернул хвост у приснившегося во сне голубя…» Да и вообще: чем его хлопоты о крестьянской купнице при Пролеткульте или об организации издательства «Московская Трудовая Артель Художников Слова» предосудительнее лекций Белого по теории стиха в Литературной студии, открывшейся в октябре 1918 года в резиденции неистовых ревнителей пролетарского искусства?

Убедившись, что в круг старомосковской литературной элиты ему не протиснуться и что встречной инициативы с той стороны нет и не будет, Есенин решил испробовать еще один вариант сотрудничества с Советской властью. Минуя пролеткульты. Поверх поставленного ими барьера. И поначалу это почти удалось. Осенью 1918 года он получил единственный в своей творческой жизни правительственный заказ. Олицетворяя смычку серпа и молота, для сочинения текста траурного гимна (в честь павших за победу трудящихся героев Октября) из множества претендентов были выбраны два самых известных в большевистских кругах поэта: Сергей Клычков (делегат от крестьян) и Владимир Кириллов (представитель пролетарских масс). Третьим, на помощь, назначили Есенина. На этом, как и обещал, настоял Коненков. Праздник Первой Годовщины Великого Октября состоялся на Красной площади, и открывал его Ленин.

Только ли замеченная Андреем Белым практичность заставила Есенина принять этот заказ? Думаю, не только. Первая Годовщина, по замыслу устроителей, олицетворяла идею мира. Мира, который якобы несла людям всей земли пролетарская революция. «Мне хотелось, – вспоминал впоследствии создатель памятного барельефа Сергей Коненков, – чтобы на древней Кремлевской стене зазвучал гимн в честь вечного мира».

Не подводит ли Коненкова память? Гимн в честь вечного мира? Вот-вот вспыхнет Гражданская война. Уже тлеет, уже занимается, уже пахнет гарью… Нет, не подводит. В 1918-м и куда более осведомленные, чем Коненков и Есенин, люди культуры (из тех, кто относился к Ленину сдержанно-лояльно) полагали: мир, осатанев от ужасов войны, не сегодня, так завтра запросит вечного мира. В 1918-м в эту утопию веровал и Есенин. Не случайно «буйственная» его «Инония» (январь 1918-го) кончается идиллически мирным видением голубой страны, с золотых гор которой («прибрежному эху в подол») звучит слава Богу и Миру:

Слава в вышних Богу

И на земле мир!

Чудотворный строитель нездешней страны Инонии, любуясь своим созданием, витает в облаках и в прямом, и в переносном смысле («По тучам иду, как по ниве, я, свесясь головою вниз…»). Однако сам Есенин к категории вечных мечтателей, знать не знающих, почем горькая правда жизни, не относится. Поэт, может, и поника (чуток близорук), но отнюдь не слепец. Он конечно же еще не понимает, куда несется «рок событий», но опыт лично пережитого за год Новой Эры не только учтен, но и готов к осмыслению.

Чем интересна «Анна Снегина» как опыт социального исследования? Тем, что в отличие от подавляющего большинства произведений первой половины двадцатых годов, захват барского имения осенью 1918 года сельскими активистами не является здесь центральным и ведущим. Главное – крестьянская война. При Керенском – село на село, при комбедах – все против всех. Продотрядчики что татары Батыя: налетят – умчатся, а комбедовцы тутошние. Организуют снабжение голодающих, отнимая простой продукт у бедняка-труженика и передавая его бедняку-лодырю. Очевидцем малых крестьянских войн (типа набега на Спас-Клепики в 1917-м) Есенин не был. Зато с проблемой комбедов столкнулся лицом к лицу. Приехав в августе 1918-го в Константиново, узнал, что отец работает в волостном комбеде и что матери это очень не нравится. Об этом упоминает в своих воспоминаниях сестра поэта, по понятным причинам не углубляясь в суть семейной распри. У нас такая возможность есть. Вот что писали вологодчане, земляки Алексея Ганина, Ленину о комбедах (не думаю, чтобы Татьяна Федоровна Есенина имела на сей счет иное мнение): «Мы крестьяне труженики середняки и бедняки не были никогда ни буржуями, ни спекулянтами-барышниками, ни пьяницами, ни карманниками, ни лентяями паразитами, как высший класс, так и низший, за которого Вы теперь заступаетесь и жизненное государственное переустройство которым Вы теперь вверяете. Мы всю жизнь работали неустанно, не покладая рук, и мы только мы несли на своих плечах все тяжести и нужды государственные и общественные. Богачи изворотливо откупались от несения государственных и общественных налогов, а с лентяев нечего было брать, которые от лености бросили свои земли и хозяйства, ничему хорошему не научились, поборничеством, воровством, картежничеством занимались и всецело жили нашими же трудами. И вот таким-то людям Вы дали доверие и власть. Сидя у власти на местах, они не старались и не стараются поднять и улучшить трудовой уровень народа, а только и делают, что грабят, отнимают нажитое тяжелым упорным трудом и бережливостью. Ведь эти лентяи-горланы обижают и бедняка-труженика. Они своим разгильдяйством и разнузданностью озлобили всех нас против Вас. Ведь от Вас все это исходит. Почему Вы заступаетесь за лентяев и прохвостов, а нападаете в лице их на нас, тружеников? Мы, крестьяне, труженики-середняки и труженики-бедняки, обращаемся к Вам и просим Вас не отнимать у нас труд…»