Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 84

16_____

Сегодня днем сидел дома и написал рассказ на конкурс о черте{396}. Очень был рад, что Павлик не вздумал приехать, как говорил, я прямо тягощусь его визитами, как бы он ни был нежен. Вечером поехал к Верховским, Ал<ександра> Ник<олаевна> была не совсем здорова, Юрий Ник<андрович> в Нарве; была Каратыгина и одна из тетушек. Было уютно, мне было приятно ехать, думая, что Павлик куда-то ушел. Мы долго беседовали о Сереже, они говорили сердечно и душевно. В Москве думают, что Ауслендер это миф, и спрашивали об этом у Каратыгина. Как бы я ни относился к этическим вопросам, возможность подозрения меня в таком мелком подленьком обмане: писать под разными фамилиями и не сознаваться в этом мне очень неприятна{397}. Как чужие, Верховские смотрели совсем неожиданно иначе: вот явление — индивидуальное, отдельное само по себе и почти одновременно совершенно такое же, и не знаешь, где предмет, где тень. Потом, вы пишете большую вещь, не торопясь, не печатая моментально. Ауслендер, насыщаясь вами, пишет один, два, три маленьких рассказа той же эпохи, вашей концепсией, вашим слогом и выскакивает раньше; большая часть интереса к вашей вещи подорвана. Тем более жалко, что у Сережи это кажется внешне усвоенным, а не внутренним. Для него пагубна невозможность искать самого себя, уйти от вас, ваших эпох, ваших сюжетов, вашего слога. Мне было очень тяжело и обидно это слышать, тем более что знающие многое могут так рассуждать, не знающие же не знают, что подумать, и думают что придется, вплоть до самого мелкого неприятного жульничества. Хорошо, что я не проболтался, что Сережа хочет послать тоже «письмо», а то они прямо бы сказали, что он хочет и рассчитывает, что его рассказ примут за мой. Как это все неприятно, и я об этом совсем не думал, но, кажется, тут ничего не поделаешь.

17_____

Ездил к Чичериным; Софья Вас<ильевна> уже в городе, завтракала у них и француженка, было уютно; потом поехал к Сомову, у него был старик Мясковский, К<онстантин> А<ндреевич> был видимо рад мне, я играл Rameau, читал свой рассказ; К<онстантин> А<ндреевич> передавал свои новости: salon d’automne{398} его пригласил быть сосьетером[189], из Германии предлагают делать порнографические иллюстрации{399}, свои планы и темы будущих вещей, свои визиты. Дома без меня приходил 2 раза Павлик. После обеда телефонировал, что через час придет; мы с Сережей пошли узнать, придет ли к нам Ек<атерина> Ап<оллоновна>; она с нами в темноте говорила, что нездорова и что придет не раньше будущей недели. Очень странная. У нас уже сидел Павлик, Мясковский без меня занес ноты. Посидевши, мы проехались все-таки в «Вену», где поужинали; там были какие-то актеры от Коммиссаржевской, которые со мною кланялись; на обратном пути мы все гнались за какими-то гуревичем{400} и реалистом, очень грамотными, то перегоняя их, то оставляя себя быть обогнанными. Наконец они проехали на Бассейную, а мы свернули на Суворовский, причем я им откланялся. Потом мы немного еще походили по Суворовскому и по Таврической, я все жалел, что не поехали за гуревичами, и дразнил Павлика, который сердился и бранился. Вдруг кто-то, обогнавший нас, целует меня: Городецкий от Тернавцева. Проводили его до дому; я взял его под руку, на что Павлик опять надулся. Городецкий вчера на митинге читал стихи: «Товарищ рабочий, товарищ солдат»{401}. Не ожидал я от него этого! Павлик сказал, что приедет в 2 часа; где мне взять силы сказать carrement, что я его больше не люблю, тягощусь им, денег доставать не буду и люблю другого? А намеков он не понимает. О, тихие часы у Сомова! Буду писать «Весну» для музыки и стихи: «Куранты любви»{402}.

18_____

Утром ходил за конвертами к Гаевскому и подписался на афиши. Пришедши, узнал, что был Павлик и скоро опять придет. Пришел, посидел, я пил чай, пошли пройтись по Невскому. Погода была полуясная и сухая, гулянье по Невскому напомнило мне 95<-й> год; все-таки приятно, что есть с кем походить. Потом я вернулся обедать. Я очень весел, хотя денег нет и не предвидится, и не знаю, как делаться с Павликом. Он выдумывает всякий вздор, ехать завтра после Сомова куда-то на Крестовский ночевать, жить вместе. Нужно объясниться начистоту, а то это выходит <среднее> между законным браком и шантажом, на что я не согласен. Сережа вчера сказал, что я безжалостен и, м<ожет> б<ыть>, был таким и по отношению к нему: это что еще за окруты? Пришел маленький Гофман с концепсией черта; был мил и почтителен. Потом приехала Эбштейн; я все-таки не дождался Сережи и поехал к Ивановым. Там было уже масса всяческого народа. Сомов говорил с Вилькиной. Сначала говорили об Эросе профессора, потом Аничков, Луначарский, Карташев. Все это было довольно скучно. Потом была музыка, потом стихи, потом остались en petit comité[190]. Беседовал с Сомовым о нем, о Павлике. У Коммиссаржевской в субботу ждет какой-то сюрприз, актрисы были очень милы. Когда всех знаешь, гораздо веселее, приятнее и лучше. Я удивился, насколько изменился лицом Волькенштейн, и по-моему, к лучшему. Когда остались одни, Сомов и Диотима пели. С нами шла Чеботаревская. Теперь опять все дело в деньгах и развязке с Масловым; остальное обстоит, по-моему, отлично. Даст ли тетя завтра и что нам скажут в понедельник. Гржебин пришлет К<онстантину> А<ндреевичу> завтра шрифт и бумагу.

19_____

Утром сестра попросила денег. Павлик меня изводит невероятно, хотя, м<ожет> б<ыть>, это к лучшему, обостряя конфликт. Я не могу и не хочу доставать ему денег; пусть делает, как знает: я не могу и сам-то устроиться, еле-еле душа в теле. Утром заходил в «Шиповник» отдать посл<еднюю> часть «Эме», в кабинет переписки переписать «Черта», к тете; была дома одна и завтракала, денег, конечно, не достала, говорила что-то о двух неделях срока. Вернувшись домой, застал дожидающегося меня Павлика; он страшно трусит, что его вышлют по этапу и т. д., но что же я могу сделать? это скучно. Был нежен, но мне было тягостно его посещение. Пошли гулять по Невскому и Пассажу, была очаровательная погода, видели опять высокого студента, вообще порядочно грамотной молодежи; обедали вместе, он мне надоедал, клянчил. Я люблю прогулки в это время по Невскому, но я отчасти наказан за свои стремления к collage qui ne peut pas se décoller[191]. Дома получил письмо от Ремизова, приглашающее меня с Сомовым в воскресенье, на бумаге XVII в., прекрасным рондо{403}. Была чудная луна по дороге к К<онстантину> А<ндреевичу>; нужно быть безжалостным. Были Волошины и Добужинский; читал «Предосторожность», пели, репетировали балет, болтали. Утром имел прелесть чтения афиш.