Юрий Зобнин - Николай Гумилев Страница 84

Эта легенда была создана в эпоху позднего эллинизма в III в. по Р. Х. и активно использовалась затем в масонских ложах XVII–XIX вв. при создании разнообразных «секретных герметических документов», самым известным из которых является знаменитая «Изумрудная скрижаль» (см.: Энциклопедический словарь. Т. XIII/ Изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Б.г. Стб. 293–296; Мифологический словарь. М., 1991. С. 151). Скажем мимоходом, что это желание Гумилева говорить с современниками на языке современной ему литературы, насквозь пронизанной оккультной образностью, спровоцировало многих почтенных исследователей на поиски «оккультных начал» в миросозерцании поэта, т. е. коль скоро речь идет о «классическом» Гумилеве, на занятие безнадежное: оккультную символику Гумилев просто использовал для создания назидательных «христианских сказок» (как это чуть позже, сделает и Джон Р. Р. Толкин).

Гумилев, как уже говорилось, использует образы античной легенды для того, чтобы создать совершенно иную картину взаимоотношений «человека» и «дракона» (под последним разумеется в гумилевской поэме символ природного бытия).

Освежив горячее телоБлаговонной ночною тьмой,Вновь берется земля за дело,Непонятное ей самой.Наливает зеленым сокомДетски нежные стебли травИ багряным, дивно высокимБлагородное сердце льва.И, всегда желая иного,На голодный жаркий песокПроливает снова и сноваИ зеленый и красный сок.С сотворенья мира стократыУмирая, менялся прах:Этот камень рычал когда-то,Этот плющ парил в облаках.Убивая и воскрешая,Набухать вселенской душой —В этом воля земли святая,Непонятная ей самой.

Средоточием этого стихийного бытия, «чашей священной / Для вина первозданных сил» и является «золоточешуйчатый дракон», спящий «десять веков» на волшебной «аметистовой скале». В поэме Гумилева речь идет о пробуждении дракона-природы, причем первым желанием его по пробуждении является желание смерти:

Пробудился дракон и поднялЯнтари грозовых зрачков.Первый раз он взглянул сегодняПосле сна десяти веков.И ему не казалось светлымСолнце, юное для людей.Был как будто засыпан пепломЖар пылавших в море огней.Но иная радость глубокоВ сердце зрела, как сладкий плод.Он почуял веянье рока,Милой смерти неслышный лет.Говор моря и ветер южныйЗаводили песню одну:«Ты простишься с землей ненужнойИ уйдешь домой, в тишину.О твое усталое телоПритупила жизнь острие.Губы смерти нежны и белоМолодое лицо ее».

«Усталая» от многовекового «непонятного ей самой» напряжения сил природа хочет умереть, рассыпаться в «хаосе» своих собственных бессмысленных порывов. Но тут является человек:

А с востока, из мглы белесой,Где в лесу змеилась тропа,Превышая вершину лесаЯрко-красной повязкой лба,Пальм стройней и крепче платанов,Неуклонней разлива рек,В одеяниях сребротканныхШел неведомый человек.Шел один, спокойно и строгоОпуская глаза, как тот,Кто давно знакомой дорогойМного дней и ночей идет.И казалось, земля бежалаПод его стопы, как вода,Смоляною доской лежалаНа груди его борода.Точно высечен из гранита,Лик был светел, но взгляд тяжел…Жрец Лемурии, МорадитаК золотому дракону шел.

События «Поэмы Начала», первой (и единственной законченной) частью которой является «Дракон», происходят в «допотопном» мире, который оккультные легенды представляют как бытие двух идущих друг за другом человеческих «рас», соответствующих двум разным состояниям земной поверхности, регулярно подверженной тектоническим катастрофам (потопам) — лемурийской (восточной) и атлантической (западной). По отношению к нынешней расе это были исполины, обладавшие многими способностями, утраченными современным человечеством, но ограниченные в органах чувств — обитатели Лемурии располагали лишь слухом, зрением и осязанием, а атланты добавили к этому вкусовые ощущения.

Диалог Морадиты с «золотым драконом» в полной мере раскрывает именно христианскую «натурфилософскую» диалектику, которая полностью преображает историю «видения» Гермеса, хотя Морадита, так же как и «Трижды Великий», идет к дракону за знанием:

Много лет провел я во мраке,Постигая смысл бытия,Видишь, знаю святые знаки,Что хранит твоя чешуя.Отблеск их от солнца до медиИзучил я и ночью и днем,Я следил, как во сне ты бредил,Переменным горя огнем.И я знаю, что заповеднейЭтих сфер, и крестов, и чаш,Пробудившись в день свой последний,Нам ты знанье свое отдашь.Зарожденье, преображенье,И ужасный конец мировТы за ревностное служеньеОт своих не скроешь жрецов.

Более того, точно так, как и в «Помандресе», дракон медлит с ответом на просьбу человека и поначалу отвечает ему насмешливым отказом:

Разве в мире сильных не стало,Что тебе я знанье отдам?Я вручу его розе алой,Водопадам и облакам;Я вручу его кряжам горным,Стражам косного бытия,Семизвездию, в небе черномИзогнувшемуся, как я,Или ветру, сыну Удачи,Что свою прославляет мать,Но не твари с кровью горячей,Не умеющей сверкать!..

Однако у Гумилева присутствует существенная деталь, резко меняющая все содержание диалога: он до поры до времени ведется без слов, с помощью таинственных знаков-образов, которые жрец чертит перед драконом на песке, а дракон «отвечает» ему «переменным блеском» своей чешуи:

Не хотел открыть МорадитаЗверю тайны чудесной слов.

Получается, что, во-первых, дракон не понимает, с кем он вступил в диалог: в человеке он видит до поры только «тварь с горячей кровью», т. е. телесное существо, слабое и смертное и, следовательно, целиком подчиненное ему — средоточию «первозданных сил» стихии. Во-вторых, «тайна чудесная слов», о которой дракон и не подозревает, показывает, какой характер имеет его «знание»: это отнюдь не «мудрость абсолютного ума», а, скорее, «информация» хранителя представлений о внешних законах, управляющих «инертными преображеньями естества». Поэтому и Морадита, с полным почтением обратившийся поначалу к «владыке», затем, видя упрямство «зверя», начинает сердиться: