Жорж Сименон - Пассажир «Полярной лилии» (cборник) Страница 84

Они продолжали идти, потом внезапно оба остановились. Они уже стояли на пирсе. Перед ними медленно проходил «Сен-Мишель». Лихо крутя штурвалом, шхуну вел какой-то старый рыбак. Кто-то подбежал, растолкал зевак и первым прыгнул на палубу шхуны. Большой Луи! Он убежал от жандармов, сорвал наручники! Оттолкнув рыбака, он схватил штурвал в свои руки.

— Потише, черт подери!.. Угробите шхуну! — орал он матросам с буксира.

— А где двое других? — спросил Мегрэ у своего спутника.

— Сегодня утром вы были в одном метре от них. Они оба спрятались в дровяном сарае у старухи…

Люка, расталкивая толпу, пробирался к Мегрэ. Он казался удивленным.

— Вы знаете, мы их взяли!

— Кого?

— Ланнека и Селестена.

— Они здесь?

— Жандармы из Див их только что доставили.

— Так вот, скажи, чтобы их отпустили. И пусть они оба идут в порт.

Напротив виднелся дом капитана Жориса и сад, в котором от ночной бури облетели последние лепестки роз. За занавеской чей-то силуэт: это была Жюли. Она не верила своим глазам, заметив на палубе брата.

У шлюза портовики окружили капитана Делькура.

— Заставили же они меня попотеть своими уклончивыми ответами! — вздохнул Мегрэ. Раймон улыбнулся.

— Ведь это моряки!

— Я знаю! Они не любят, когда сухопутные крысы, вроде меня, суются в их дела!

Указательным пальцем он уминал табак в своей трубке. Закурив, он прошептал, озабоченно нахмурив лоб:

— Что же им сказать?

Эрнест Гранмэзон был мертв. Нужно ли объяснять, что убийцей был он?

— Можно было бы… — начал Раймон.

— Не знаю! Сказать, что речь идет о какой-то старой вражде! Один моряк-иностранец, который отомстил и скрылся.

Моряки с буксира тяжело шагали в бистро и знаками звали с собой шлюзовщиков. А Большой Луи сновал взад и вперед по палубе шхуны, трогал ее со всех сторон, как если бы он ощупывал вернувшуюся домой собаку, чтобы удостовериться, что она не ранена.

— Эй! — крикнул ему Мегрэ.

Матрос так и подскочил на месте. Он не решался подойти, вернее, снова оставить шхуну. Когда он увидел Раймона на свободе, он опешил так же, как и Люка.

— Как это?..

— Когда «Сен-Мишель» сможет выйти в море?

— Хоть сейчас! Никаких поломок! Чудо, а не корабль, точно вам говорю!

Он вопросительно смотрел на Раймона, и тот произнес:

— В таком случае, прогуляйся-ка на шхуне с Ланнеком и Селестеном…

— Они здесь?

— Сейчас придут. Несколько недель морской прогулки. Подальше отсюда. Чтобы о «Сен-Мишеле» здесь уже больше не говорили.

— Я мог бы, к примеру, захватить с нами сестрицу — занялась бы стряпней. Знаете, моя Жюли не струсит.

И все-таки ему было неловко перед Мегрэ. Он помнил о событиях прошлой ночи. И еще не знал, уместна ли улыбка по этому поводу.

— Вы не простыли, по крайней мере? Они стояли на краю шлюза, и Мекрэ одним толчком отправил его барахтаться в воду.

— Мой поезд отходит, кажется, в шесть, — сказал затем комиссар. Однако он не решался уйти. Он смотрел вокруг себя с каким-то чувством грусти, как будто этот маленький порт стал ему дорог. Разве не были ему теперь знакомы все его закоулки, при разной погоде, под еще неярким утренним солнцем и в бурю, залитые дождем или окутанные туманом?

— Вы едете в Кан? — спросил он у Раймона, который не отходил от него.

— Не сразу. Я думаю, так будет лучше… Надо, чтобы прошло какое-то…

— Да, время…

Когда через четверть часа вернулся Люка и спросил, где Мегрэ, ему показали на «Приют моряка». Там уже горел свет.

Через запотевшие окна он увидел комиссара. Мегрэ сидел, удобно устроившись на соломенном стуле, с трубкой в зубах и кружкой пива в руке. Он слушал истории, которые рассказывали вокруг него люди в морских фуражках и резиновых сапогах.

И тот же Мегрэ в поезде, около десяти часов вечера, вздохнул:

— Должно быть, сидят сейчас все трое в кубрике, в тепле…

— В каком кубрике?

— На борту «Сен-Мишеля». Сидят под Лампой у стола, изрезанного ножом, с тяжелыми стаканами и бутылкой голландского джина. Печка потрескивает… Дай-ка мне спички!

Жорж Сименон

Пассажир «Полярной лилии»

1. Сглаз

Это болезнь, которая внезапно поражает корабли на всех морях земного шара, и причины ее таятся в необозримых пределах того, что именуется Случаем.

Даже если первые ее проявления малозаметны, взгляд моряка все равно распознает недуг. Вдруг, ни с того, ни с сего, ванта лопается, как скрипичная струна, и отрывает марсовому руку. Юнга, чистя картошку, Царапает себе палец, а с рассветом уже воет от флегмоны.

Бывает и хуже: то не удастся маневр, то шлюпка сдуру ударится о форштевень.

Но это еще не сглаз. Сглаз — это когда одна беда валится за другой. И редко случается так, чтобы в ночь или на утро после первой не стряслась вторая.

А уж тогда все начинает идти вкривь и вкось, и экипажу остается лишь стискивать зубы и считать удары. Именно в такие минуты машину, тридцать лет работавшую без единой аварии, неожиданно заедает, как старую кофейную мельницу. Вопреки опыту, самым тщательным расчетам и благоприятным метеорологическим прогнозам, противные ветры не унимаются по три недели, да еще там, где им никак не полагается буйствовать в такое время. Первая же волна смывает за борт моряка. И в довершение на борту начинает свирепствовать если уж не чума, то дизентерия.

Счастье еще, если судно не сядет на банку, которую до этого огибало раз сто, или врежется в мол при входе в порт.

Как явствовало из объявления на почтовом ящике возле трапа, «Полярная лилия», пришвартованная у пирса № 17, в одном из самых дальних и грязных уголков гамбурского порта, отваливала пополудни.

Не пробило еще двух, как капитан Петерсен уже почувствовал: жди сглаза.

А ведь человек он был энергичный, здоровый, очень сильный, хоть и невысок ростом. С девяти утра он безостановочно мерил шагами палубу, присматривая за погрузкой.

Над портом, сочась ледяной сыростью, висел необычайно плотный изжелта-серый туман, настолько пропитанный копотью, что города почти не видно — только огни трамваев да освещенные, как ночью, дома.

Кончался февраль, стояли холода, и влажная пыль, сквозь завесу которой на ощупь пробирались прохожие, оседала изморозью на лицах и руках.

Надсаживались гудки, и в их оглушительной какофонии у носового трюма суетились четверо матросов, то застрапливая, то отцепляя ящики и бочонки.