Анри Перрюшо - Жизнь Ренуара Страница 86

В Ницце он по обыкновению много и хорошо писал. Не меньше пятидесяти сеансов затратил он на большой портрет мадам де Галеа, с которой познакомил его Воллар: Ренуар изобразил ее возлежащей на шезлонге стиля ампир. Художник, однако, не оставил своей излюбленной темы – этюдов обнаженной натуры.

Работа влила в него новые силы. В мае по совету врача он уехал в Кань, чтобы почаще бывать на солнце. Он еще не подозревал, что новый тяжелый приступ болезни обречет его – в течение нескольких недель – на полную неподвижность, парализовав не только ноги, но и руки. На этот раз Ренуар был в отчаянии. Только к середине июня наконец забрезжила надежда: он снова начал владеть руками.

В майском номере журнала «Скрибнерс мэгэзин», выходящего в Нью-Йорке, была напечатана большая статья Уолтера Пэка о Ренуаре, содержавшая ряд высказываний художника о живописи.

«Произведение искусства, – говорил Ренуар, – должно вас взволновать, захватить, увлечь. Так художник выражает свою радость. От него исходят волны, и вас захлестывает его страсть».

Вопреки всем страданиям страсть художника не угасла. Напротив, чем больше костенело тело, тем ярче возгоралось в его душе пламя, питавшееся неким таинственным источником жизнестойкости. В августе его перевезли в Париж. Там, в клинике на улице Шез, он перенес новую, серьезную операцию. Как-то раз Воллар встретил Алину:

– Ну что, как Ренуар?

– Операция отложена на завтра… Простите, я очень спешу: муж послал меня за ящиком для красок. Он хочет написать цветы, которые ему подарили сегодня утром.

Еще в прошлом году – 23 октября – «Журналь офисьель» опубликовал указ о присвоении Ренуару звания офицера Почетного легиона.

«Вот он уже и офицер. Наверно, он этому рад. Поздравьте его от меня», – писал Моне Дюран-Рюэлю. Да, тот самый Моне, из-за которого так волновался Ренуар одиннадцать лет назад, боясь, что тот осудит его за награждение орденом Почетного легиона. Но с тех пор утекло много воды, а время меняет перспективу, отдаляя или приближая, проясняя или размывая предметы, некогда волновавшие нас. Моне поздравил Ренуара, а Ренуар в свою очередь принял «розетку», «кружочек», как он его называл, весьма рассеянно, может, с некоторой толикой фрондерской насмешки. Ни тот ни другой уже не придавали этим вещам прежнего значения, относясь к ним с одинаковым равнодушием. Это равнодушие дарует опыт, который учит человека видеть мир таким, какой он есть, с его хаосом, со всеми его несуразностями и бессмыслицей.

Но разве не странно, что «розеткой» Ренуара наградил не департамент изящных искусств, некогда преподнесший ему ленточку кавалера ордена Почетного легиона, а министерство торговли и промышленности? Чем объяснить это странное обстоятельство? Искусство Ренуара ныне славилось во всем мире, его картины выставлялись в Дрездене и Будапеште, Вене, Лондоне и Берлине. И тем не менее власти опасались, что его награждение вызовет ярость «академиков». Поэтому и был избран подобный окольный путь. Его объясняли тем, что некоторые произведения Ренуара, демонстрировавшиеся в художественном отделе выставки в Буэнос-Айресе, завоевали необычайный успех. В дни пребывания Ренуара в Париже, возможно желая чем-то сгладить необычность процедуры награждения, министр торговли отправился с визитом на улицу Шез. Художник любезно принял его. «Благодарю вас за этот визит, – сказал Ренуар, – он придает еще большую ценность награде». И то ли всерьез, то ли шутя добавил: «Орден Почетного легиона по-прежнему очень ценят иностранцы. Мне будет приятно носить его при встречах с ними».

Выйдя из клиники, Ренуар уехал отдыхать, точнее, работать в Шавиль. «Это уникальное место для художника! – восклицал он с восторженностью юноши. – Здесь есть пруд, вокруг пруда – песок, слышите, настоящий песок, и на воде – кувшинки».

Затем он вернулся в Париж, где Алина уже нашла удобную квартиру, о которой он мечтал, в доме номер 57-бис, на бульваре Рошешуар, рядом с бывшим цирком Фернандо, ныне цирком клоуна Бум-Бум-Медрано. У этой квартиры был только один недостаток, правда, на взгляд Ренуара, весьма серьезный. Вспоминая об этом, он всякий раз задыхался от негодования: дом другой стороной выходил на улицу, названную именем ненавистного Ренуару архитектора, уродовавшего все, к чему он ни прикасался, – Виолле-ле-Дюка, реставратора собора Парижской богоматери.

Ярость эта была несколько показная. Но гнев Ренуара не всегда был показным. Ру-Шампьон, сорокалетний художник, обосновавшийся в Кане, рассказывал, что приступы его ярости были «ужасны». «Когда Ренуар сердился, его было слышно издалека».

Правда, гнев Ренуара утихал столь же быстро, как и вспыхивал. Он ссорился с Габриэль, которая, обожая «хозяина», всегда поступала лишь как ей вздумается: случалось, она не допускала в мастерскую людей, чей вид ей не нравился.

«Знаете, что она выкинула третьего дня? Приходил, говорит, какой-то человек, хотел непременно видеть вас, но хоть он и подстриг свою бороду и переоделся в парадный костюм, а я все равно его узнала: это был наш полицейский. И я не пустила его к вам! А „полицейский“ был не кто иной, как сам префект – Андре де Жоли». Ссоры с Габриэль часто завершались тем, что художник громовым голосом объявлял ей, что она уволена. «На этот раз я не шучу, слышите, Габриэль?»[222]

Один и тот же источник питал его нежность и его гнев. Один и тот же огонь, огонь страсти, о которой он говорил Уолтеру Пэку, согревал душу измученного болезнью, пригвожденного к креслу старика. Его удивительная бодрость поражала всех, кто приходил с с ним повидаться. Он «пребывает в том же плачевном состоянии, – писал Дюран-Рюэль, – но сила его характера по-прежнему поразительна. Он не может ни ходить, ни даже встать с кресла. Два человека переносят его на руках из одного места в другое. Какая пытка! Но при этом он всегда сохраняет ровность духа и всегда счастлив, когда может писать».

Стойкость Ренуара вызывала удивление. Однако и его самого, в силу совсем иных причин, удивляли некоторые люди. Как-то раз молодой человек, изготовлявший рамы для картин, спросил у Ренуара совета, каким способом ему улучшить свои изделия. Ренуар подробно объяснил ему, как изготовлялись красивые рамы в прошлом. Спустя некоторое время молодой человек снова пришел к Ренуару и пожаловался: «При этом способе производства я зарабатываю меньше прежнего». Ренуар вздрогнул. «Вот что, дружочек, – сухо ответил он, – когда человек хочет чего-то добиться, он не измеряет свой успех размером заработка. Двадцать лет подряд у меня не покупали картин. Я жил впроголодь, денег не было, но я об этом не думал, а думал о том, каковы мои успехи в живописи».