Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 86

23_____

Плохо помню, что было, т. к. пишу уже 25-го. Сказал Антону, чтобы Павлику говорил меня не дома. Ходил за переписанным рассказом. После обеда пришел Павлик, пропущенный швейцаром, просил опять денег и приехать к нему днем, привезти чемодан, показывал мне письмо, написанное мне, где говорилось, что вот я всегда занят, стал к нему суровее и т. п. Сережа, постучавшись, крикнул: «Сейчас к тебе придет Гофман». Гофман прошел сначала к Сереже; я читал «Весну» и выслушивал поклонения маленького Гофмана, у которого болели зубы. Поехали на концерт втроем. Кроме музыкантов, там были Ремизовы, Верховские, Вилькина, Билибины, Курбатов, еще кто-то. Нувель сразу пришился к студенту у билетов, правда, с пикантным, несколько идиотическим лицом; т. к. Вилькина позвала Сомова после концерта на чай, то Нувель звал меня с музыкантами к Лейнеру{412}, но я пошел с Сережей домой, где играли в карты Крапивины и Ступинский. На Невском опять встретил того студента; если бы не безденежье, я был бы очень весел. Дома лег поздно, но раньше, чем ушли гости. Все представлялось лицо не то студента с Невского, не то нувелевского Единьки; фигура у первого безусловно лучше.

24_____

Страшная темень, завтракали с лампой, писали со свечами. Пошел к тете, которая была в суде; решения еще не вынесли, денег не спросил, постеснялся. Зашел к Иову, но не застал его; у Большакова горела лампа, в углу сидел старик, вслух иногда говоривший молитвы, Кудряшев продавал книги и иконы какому-то мужику, все боявшемуся, что ему подсунут неправильные. Дома Павлик телефонировал, беспокоясь о чемодане и деньгах. После обеда приехал сам, швейцар сказал, что меня нет, но он поднялся оставить записку. Умолял опять о деньгах, попросить у зятя. Я скрепя сердце попросил 5 р. и отдал все свои; билет у него был уже куплен. Пришел Волошин, довольно утомительный для tête-à-tête. Я вышел проводить Павлика, уходившего с чемоданом, в потертом пальто с поднятым воротником, никем не провожаемого, заброшенного, без денег, нелюбимого, — и вся нежность вдруг опять всплыла во мне, и стыд, что я Павлика будто выгоняю, и любовь к его телу, где каждый кусочек знал чужую похоть. И когда я вернулся к Волошину, я был рассеян, беспокоен, ailleurs[194]. Он это, кажется, заметил. К Нувелю шел пешком. Сомов был уже там, несколько скучный, потом немного оживившийся. Читал свой дневник, беседовали, сплетничали, составили план развращения молодых людей: Нувель — Сережу, я — Гофмана, Сомов — Волькенштейна, сверх дружеских объятий и больших страстей, из которых, по их мнению, я не выхожу. Я все толковал о студенте с Невского и Судейкине, хотя люблю одного Конст<антина> Андр<еевича> и скоро начну его ревновать. Я несколько развлекся милыми друзьями и, утешенный, не так тягостно тащился по тающему снегу домой, без денег. Как все занятно!

25_____

Дома писал музыку, по-моему, удалась. Вот свобода с уехавшим Павликом, как я рад, хотя вчера мне было его и жаль. Разрыв по приезде будет легче, я думаю. Сомов играл «Javotte», когда я пришел; новый номер из «Весны» ему, по-видимому, понравился. Было страшно дорого быть так почти запросто перед вечером вместе. За обедом была сверху belle soeur Сомова с мальчиком. После обеда мы сели на диван, переговариваясь и целуясь, покуда нежность не дошла до того, что К<онстантин> А<ндреевич> предложил мне пойти в мастерскую, захватив с собой подушку; жалко, что у нас не было модных рубашек, расстегивающихся до самого подола. В мастер<ской> не совсем все в порядке и холодновато, но наша fatalité нас согревала. Спустившись вниз, приведя немного себя в порядок, мы рассматривали галстухи Сомова, причем он мне предложил несколько, и покуда он одевался, я играл «Javotte». В субботу 4-го идем вместе в концерт. После сосисок за обедом и нашего посещения мастерской так хотелось пить, что К<онстантин> А<ндреевич> устроил чай, к которому встал уже и Андрей Иванович. Поехали, я с К<онстантином> А<ндреевичем>, старый Сомов потом с Евгенией Владим<ировной>. У Добужинских были Званцевы и Остроумова с мужем. Было очень мило, проектировали костюмы для бала, говорили о Париже, тут же примеряли разные тюрбаны. Я играл немного, читал стихи. Званцева звала меня обедать в пятницу. Оказывается, вчера у Ивановых была куча народа, Л<идия> Дм<итриевна> читала «33<-х> уродов» и говорила, что я с Сомовым в каком-то концерте. Андрей Ив<анович> дал мне переводить Рубенса. Домой шел пешком, была прелестная весенняя погода, мягкая и тихая. Какое счастье быть часто, часто вместе, равно мечтать, думать, писать. И потом, некоторую, небольшую известность я начинаю иметь, что меня радует как ребенка.

26_____

Утром писал музыку, днем пошел к Вальтер Федоровичу, который читал «Эме Лебеф». Пятница у Ивановых отменяется из-за семейных трагедий; несчастный Городецкий, имеющий учителем еще требующего ученья! Пошли гулять по Невскому, заходили за билетами, того студента не видали. Нувелю представилось, что он увидел Феофилактова. Дома уже отобедали; закусил жаркого и, взяв ванну, посидев немного с Сережей, пошел к тете. Тетя денег немного дала, об деле же думает очень мрачно. Она была одна дома с Васей, очень душевно говорила, расспрашивала, была ласкова. Т. к. мне убийственно хотелось пить, то я зашел к Филиппову, откуда и прошел к «современникам». Нувель меня встретил объявлением, что он привел Феофилактова, и добавил: «Вот вам Феофилактов!» Он мне скорее не понравился, хотя я и был приготовлен к этому рассказами друзей; тяжелое, несколько грубое лицо, неприятный голос, но вид незаурядный и могущий кому-нибудь нравиться. Думает, что ноты могут окончательно выйти в феврале; доски заказаны у Юргенсона; говорит, что Брюсов читал там мою «Любовь этого лета», понравившуюся, что Поляков мне кланяется и очень ценит и т. д. Т. к. ему нужно было что-то оговорить со мною, а утром завтра он не был уверен, то я позвал его вечером, хотя, м<ожет> б<ыть>, он нас и стеснит, но м<ожет> б<ыть>, он уйдет раньше. Если тетя мне ничего не устроит, как я сделаюсь? а январь, самое начало, когда я обещал возвратить деньги зятю? опять вешаться, топиться? Хоть бы дотянуть до февраля, до нот, до «Любви». Нувель не верит, что мое отношение к Сомову серьезно. Ну и пускай не верит. С Феофилакт<овым> приехал Судейкин и в тот же день Брюсов, все они будут в субботу у Коммиссаржевской. Ну, не буду думать о деньгах, Бог поможет.

27_____

Ездил в парикмахерскую и за вином. Средникова случайно не было, и меня стриг другой, молодой, который все улыбался, когда я смотрел на его губы и глаза. Он очень приятный на вид, хотя и причесал меня прескверно. У Званцевой было уютно, и потом я видел Сомова, к Волошиным не заходил и видел только его, когда уходил. Званцева попросила прочесть «Крылья» и послала за ними девушку со мною. Шел снег, был страшный ветер. 2<-й> № «Весны» Сомову совсем не понравился, находит не связанным со словами. Как это странно! мне бы хотелось влезть в чужую голову, чтобы не понимать мне яснейшее. Потом пришел Феофилактов, было скучно. Феоф<илактов> молчал, Сомов иногда занимал разговором, Сережа, по обыкновению, болтал бестактности для красного словца (полный типичный предатель), Нувель беззубо и развязно лаял на все и всех, я молчал и злился. Мне было очень неприятно; потом друзья ушли, Феоф<илактов> почему-то остался. «Что же он, хочет у вас ночевать? Недурно для начала!» — сказал Нувель, уходя. Не знаю, от болезни ли, от снобизма ли, Нувель киснет, все находит несносным, скучным, глупым и раздражает этим бесконечно. Но я его очень люблю и буду друг, покуда он сам не забросит меня. Феофилактов один был разговорчивее, хотя он до поразительности другой человек, чем я. Это — московский декадент, несуразный, грубоватый и экстравагантный; притом рамолик и неврастеник. Он говорил о Венеции, о Москве, о своих планах, о поэтах. Просидел до без четверти 5, все не решаясь уйти, прокурил у меня всю комнату и обещал прислать фотографию с нового своего порнографич<еского> рисунка. По-моему, он все-таки чванен, груб и пошловат, и потом, его молчаливость подавляет{413}. «Ал<ександрийские> песни» будут изданы очень роскошно. Покровский умер. Сереже ужасно хочется к Коммиссаржевской, но я не решаюсь его привести прямо.