Геннадий Прашкевич - Брэдбери Страница 87

— Да потому что фантастика дает хорошую возможность, пользуясь как бы символическими обозначениями, писать непосредственно о наших больших проблемах. Лондонские туманы, многополосные шоссе, автомобили, атомные бомбы — словом, очень многое, что отравляет нам жизнь, коренится в избытке машин и неумении широко мыслить при их использовании. А научная фантастика как раз учит широко мыслить, а значит — принимать решения, выявлять альтернативы и закладывать основы будущего прогресса.

— Кто ваш любимый писатель-фантаст и почему?

— Жюль Верн, потому что он был одним из первых и до сих пор остается одним из лучших. Он обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором; каждая его страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты — человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель — умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности до тех пор, пока из мальчишек будут формироваться доброжелательные, славные, полные сил и энтузиазма мужчины. В наш век, пустивший на ветер все богатство человеческих идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовет нас преследовать более достойные и высокие цели и предупреждает, что думать нужно не столько о своих отношениях с Богом, сколько об отношениях с другими людьми. Было бы хорошо, если бы сегодня появилось как можно больше таких писателей, как Жюль Верн.

— В фантастике вас привлекает возможность создавать свой собственный мир?

— В какой-то мере да. Ведь я — дитя своего времени. Мы все — дети своего времени. Это я копался в автомобильных моторах, пачкая лицо машинным маслом, это я бродил по кладбищам потерпевших аварию авто, это я направлял железную руку, чтобы зачерпнуть горсть солнечного пламени в чашу и доставить его с Разведчиками Солнца на Землю, наконец, это я дышал и пропитывался дымным, прекрасным воздухом нашей цивилизации. Тело мое появилось на свет в зеленом тихом Уокигане, но за долгие годы химия больших городов изменила его состав и преобразила мой дух. Тут все неоднозначно. Наука совершила насилие над нашей Землей, но она же засеяла Землю любовью. Все мы — естественные продукты этого чудесного посева и этого жестокого насилия. Наша эпоха прямо создана для научной фантастики. Я считал бы, что лишился разума и потерпел творческое банкротство, если бы перестал замечать ту великолепную электрическую дорогу, по которой нас и всю нашу путаницу неуклонно несет в будущее. Мы живем в мире, макет которого я видел еще в 1933 году через стекло на Чикагской ярмарке и шесть лет спустя — на Нью-Йоркской. И могу сказать, что научная фантастика влечет меня даже не столько сама по себе, сколько как возможность обнажить в фантастической форме пружины, которые, сжимаясь и разжимаясь, приводят в действие механизм всего нашего существования. В таком понимании научная фантастика естественна, как выдох после вдоха, затянувшегося на десятилетия.

— Вы собираетесь и в дальнейшем писать фантастику?

— Безусловно, я и в дальнейшем буду писать фантастику, потому что верю, что все мы сейчас переживаем величайший период человеческой истории и что для выражения запросов нашего века фантастика — лучшая из всех существующих литературных форм. Наш выход к Луне, к Марсу, в космос и за его пределы делает нынешний век самым великим в истории. Почему? Да потому, что сопоставить это событие можно лишь с теми эпохами в предыстории, когда прообраз человеческий вышел на сушу, обзавелся спинным мозгом, выпрямился, покорил деревья, ушел в пещеры и, наконец, назвал себя Человеком. Это было великое время. А теперь Человек отрастил огненные крылья, чтобы жить в воздухе за пределами Земли, в неизведанной атмосфере далеких миров, и началась новая поразительная эра, которая скоро отбросит и изменит, преобразует и обновит все формы мышления, все способы созидания, которые существуют в мире. Чтобы не погибнуть безвозвратно, литература должна идти в ногу с веком. Мы живем в веке Машин, которые сами по себе являются Идеями, облеченными в металл и усиленными электричеством. Время от времени накопленные людьми философские представления отказываются нам подчиняться, но, укрощенные машинами, снова становятся нашими друзьями. Вот о чем надо писать: о человеке, слившемся с придуманными им самим приспособлениями, потрясенном или раздавленном ими. В то же время я не теряю надежды при случае написать новую книгу об Ирландии, где прожил почти год. И об Иллинойсе, штате, в котором прошло мое детство…

— А если бы вам понадобилось представить себя тем читателям, которых еще нет на свете, как бы вы назвали себя — научным фантастом, просто фантастом или кем-нибудь еще?

— А вот давайте вообразим, что у нас, у меня, у всех появилась возможность на некоей машине времени попасть в минувшие века. В Багдаде я непременно пошел бы гулять по рыночной площади и заглянул в ту прохладную улочку, где сидят дряхлые старики, рассказывающие сказки. Вот там, среди заслушавшихся мальчишек и старых рассказчиков, я и занял бы свое настоящее место, чтобы потом, когда придет моя очередь (а она придет), начать тоже рассказывать. И если лет через сто на мою могилу придет мальчишка и простым карандашом напишет на могильной плите: “Здесь лежит человек, который рассказывал сказки”, — я буду счастлив».152

Эпоха Идей…

Эпоха Машин…

В октябре 1982 года Рей Брэдбери, как всегда, поездом отправился в город Орландо, штат Флорида, на открытие нового ЕРСОТ-центра.

К сожалению, в Нью-Орлеане Рею пришлось пересесть в машину, потому что дальше поезда не шли. На машине следовало проехать более 500 миль, к тому же в дороге лопнула шина, а запасная оказалась в еще худшем состоянии.

Время катастрофически уходило.

Брэдбери опаздывал на открытие.

И вот тогда (он это сам рассказывал Сэму Уэллеру) в голове у писателя совершенно явственно прозвучал некий внутренний голос. Без всяких церемоний он довольно грубовато произнес: «Летай самолетом, чучело!»

Поскольку никто из окружающих, понятно, не мог называть Рея Брэдбери чучелом, а Мэгги (у которой такое право в общем-то было) находилась в тот момент за сотни миль от места, где сломалась машина, Брэдбери пришел к выводу, что внутренний голос прозвучал не просто так. Несомненно, это был знак, это было открывшееся ему Откровение, к которому следовало прислушаться.

Всю ночь в неудобном мотеле Брэдбери раздумывал над случившимся.