Александр Лавров - Андрей Белый Страница 89

После возвращения осенью 1923 г. из Берлина Андрей Белый длительное время пребывал в неопределенном положении не то сомнительного «попутчика», не то «внутреннего эмигранта», исключительно остро переживал свою творческую невостребованность и лишь уповал «скромно и честно трудиться у себя в углу; иметь минимальные средства для этого»[697]. В таких обстоятельствах приоткрывшаяся возможность восстановления живых литературных связей и участия в современном литературном процессе, пусть даже и ценой «перековки», была воспринята им с немалым энтузиазмом. Белого избирают членом групкома ГИХЛ (19 июля 1932 г.), 23 ноября 1932 г. он выступает в Оргкомитете Союза советских писателей с докладом «Культура краеведческого очерка», 15 января 1933 г., при огромном стечении слушателей, — с докладом «Гоголь и „Мертвые души“ в постановке Художественного театра», имевшим исключительный успех[698]; наконец, 11 февраля 1933 г. в Политехническом музее состоялся персональный «Вечер Андрея Белого», повторенный 27 февраля.

Все эти акции, включая и программное выступление на первом пленуме Оргкомитета, не могли состояться без благоволения сверху, которое снизошло на Белого в лице И. М. Гронского, влиятельного тогда партийного деятеля, назначенного председателем Оргкомитета Союза советских писателей, бывшего (с 1928 г.) ответственным редактором «Известий ВЦИК», а также возглавлявшего (с начала 1932 г.) журнал «Новый мир», выходивший при издательстве «Известий». В литературных кругах Гронский слыл за «либерала», покровительствовавшего писателям-«попутчикам»[699]. Белый познакомился с ним в феврале или марте 1932 г., после чего получил возможность регулярно печататься в «Новом мире» (в 1932–1933 гг. там были опубликованы три его статьи и две подборки глав из мемуарных книг). 10 февраля 1933 г. Белый был приглашен на вечер к Гронскому, где познакомился с особами из самых «верхов» — членом Политбюро ЦК ВКП(б) В. В. Куйбышевым и заведующим отделом культуры и пропаганды при ЦК ВКП(б) А. И. Стецким. В письме к Е. Н. Кезельман, относящемся к началу марта 1933 г., Белый «в порядке перечисления <…> немногих приятных впечатлений» указал: «…просидел две ночи у Гронского с Куйбышевым, от которого осталось очень приятное впечатление; послал ему „Маски“ по его просьбе <…>. Теперь беру в „Гихле“ рабочий кружок из писателей-ударников (будет нечто вроде пролеткультика)»[700] (из затеи с «писателями-ударниками» тогда ничего не вышло, но примечательна уже сама идея подобного проекта с участием махрового символиста, пусть даже и «расстриги», в качестве наставника и воспитателя). Смещение Гронского летом 1933 г. с поста председателя Оргкомитета Союза писателей Белый воспринял с большой тревогой[701], явно опасаясь, что опала покровителя отразится и на его собственной судьбе[702]. В целом же у Белого были веские основания заключать (в дневниковой записи за август 1933 г.), что он теперь встречает «внимание и поддержку в партийных кругах»[703]. Немаловажно, что эта поддержка сказывалась и в житейском плане. Гронский прикрепил Белого к Кремлевской лечебнице; благодаря ряду ходатайств разрешился и жилищный вопрос: Белому, уже десять лет, со времени возвращения из Германии в Москву, не имевшему собственного пристанища, была обещана квартира в строящемся кооперативном писательском доме[704]; в перспективе вырисовывались и элементарные бытовые удобства, и возможность включения в «коммуну» советских писателей в самом прямом, территориально-топографическом ее воплощении.

Белый понимал, что все эти «льготы» придется оплачивать — и не только большими денежными взносами за кооперативную квартиру, каковые могли быть обеспечены главным образом гонорарами за новые книги и новые публикации в советской печати (никаких денежных сбережений у него не было). Крупные произведения его тех лет — роман «Маски», тома мемуаров, исследование «Мастерство Гоголя» — встречали на своем пути к читателю множество препон, печатались медленно и неохотно, в отдельных случаях лишь после вынужденных исправлений и сокращений текста (как было при прохождении воспоминаний «Начало века»); все эти сочинения для тогдашних литературных комиссаров были в лучшем случае терпимыми, ограниченно дозволенными и уж никак не желанными. Возможно, именно поэтому в своем стремлении прочнее утвердиться в современной литературной ситуации Белый не исключал для себя самых радикальных шагов, впрямую соответствовавших его декларациям на писательском пленуме. С верховных трибун тогда был провозглашен — устами того же Гронского — социалистический реализм как творческий метод и вдохновляющая директива для всех правоверных советских писателей, — и Белый в 1933 г. решил включиться в разработку нового понятия и написать статью о социалистическом реализме, внести свою лепту в развитие основоположений, обозначенных Гронским[705]. Изготовить статью помешала, скорее всего, болезнь, настигшая Белого в июле 1933 г., от которой он так и не смог оправиться. Рассуждения о социалистическом реализме призваны были утвердить «советскую платформу» Белого в теоретико-эстетическом плане, на практике же новая система ориентиров, принятая экс-символистом за основу, должна была отобразиться в очерках на актуальные темы дня (одна из перспектив, которую обрисовывает для себя Белый в письме к Г. А. Санникову от 12 июня 1933 г., — «искать работы очеркистской»[706]) — и, конечно же, нагляднее всего в «производственном романе»: физический труд в иерархии советских ценностей котировался наивысшим образом, а роман с описанием трудовых процессов, соответственно, воспринимался как прообраз соцреалистического романа как такового и наиболее полное, адекватное и образцовое воплощение провозглашенного творческого метода[707].

Что скрывалось за столь определенно заявленной литературной позицией Андрея Белого — холодный расчет, циничное приспособленчество (по принципу «с волками жить — по-волчьи выть») или действительное «перерожаение убеждений», искренняя завороженность сознания, изначально подвластного проективно-утопическому духу, теми красочными горизонтами, которые изображались на государственных бумагах и воспевались в государственных речах? Попытка однозначно ответить на этот вопрос была бы заведомо недостаточной и неточной. Разумеется, не приходится говорить о подлинной «перековке» писателя; цена всем его «верноподданническим» опытам артикуляции на индивидуальный манер чужих и внутренне чуждых ему идеологических тезисов покажется особенно ничтожной на фоне тех признаний, которые были зафиксированы в его дневнике (и на которые обратили особое внимание в инстанции, этот дневник изъявшей, — как на «подлинное лицо» «подпольной организации антропософов», «идейным вдохновителем и руководителем» которой был «писатель-мистик А. Белый»): «Не гориллам применять на практике идеи социального ритма. Действительность показывает, что понятие общины, коллектива, индивидуума в наших днях — „очки в руках мартышки“, она „то их понюхает, то их на хвост нанижет“… <…> Чем интересовался мир на протяжении тысячелетий… рухнуло на протяжении последних пяти лет у нас. Декретами отменили достижения тысячелетий, ибо мы переживаем „небывалый подъем“. Но радость ли блестит в глазах уличных прохожих? Переутомление, злость, страх и недоверие друг к другу таят эти серые, изможденные и отчасти уже деформированные, зверовидные какие-то лица. Лица дрессированных зверей, а не людей.<… > Огромный ноготь раздавливает нас, как клопов, с наслаждением щелкая нашими жизнями, с тем различием, что мы — не клопы, мы — действительная соль земли, без которой народ — не народ» и т. д.[708].