Александр Балунов - Король и Шут. Между Купчино и Ржевкой… Страница 9

Клуб ГаМГат, сентябрь 1995 года. Фото А. Настальская

Отдельная веселая история – про еду. Внутри самого Эрмитажа была (наверное, и сейчас есть) очень прогрессивная по тем временам столовая. Во-первых, ее построили финны, во-вторых, там было дешево и вкусно и, в-третьих, там в ходу были специальные магнитные карточки – наличными деньгами можно было не платить: сколько наел, в конце месяца вычитали из зарплаты). В обед мне, как единственному не работающему в Эрмитаже и не имеющему пропуска, нужно было обойти здание со стороны Невы и с деловой мордой пройти через служебный вход. Если не удавалось, приходилось пробираться по подвалам. Это было прикольно. Нужно было пройти по узкому проходу в запасниках, где навалены экспонаты. Идешь ты, идешь, как сквозь века: там картины всякие, мумии каких-то рамзесов и прочая культура. Вот когда пишут на выставке «Экспозиция подготовлена такими-то», это значит, что люди, может быть, несколько месяцев по таким подвалам ходили и выбирали, что б такое-этакое выставить.

Предвижу вопрос. Да. Спереть что-нибудь оттуда можно было проще простого. И никто бы не заметил. Там и в залах-то подворовывали, не везде сигналка стояла. А уж запасники-то. Но нам такое даже в голову не приходило. Серьезно. Как можно украсть что-то из Эрмитажа? Дикость какая. Ну, да ладно, о столовой, значит.

В столовой получалось поесть четыре раза в неделю. И, если повезет, набрать на вечер пирожков. Не было пирожков – ужин отменялся. Денег не было и не предвиделось, поэтому по вечерам и в выходные мы варили макароны. Обычные толстые отечественные макароны. С солью. Чтоб не скучно было есть, клали в тарелку пару зубчиков чеснока. Иногда было подсолнечное масло, если удавалось принести из дома. Больше не было ничего.

Вот сейчас написал и подумал: как объяснить, что все это было в порядке вещей – макароны бесконечные с чесноком? Но тогда мы ни о чем таком не задумывались. Во-первых, не жрать же мы поселились в Эрмитаже, а творить! А, во-вторых, всегда можно было, выбрав правильное время, пойти в гости. И спросить ненавязчиво, есть ли что поесть. Впрочем, и это все так, суета. На тот момент мы жили, как птицы, не думая о хлебе насущном.

21. Как появляется песня

Там на склоне улитка,

и Фудзи прилипла

к ногам ее.

То были славные и, я бы сказал, немного волшебные времена. Мы не знали, что создателя миров нельзя торопить, нельзя говорить под руку, не знали, что хороший создатель доделывает все до конца. Ведь мы и были этим создателем. Точнее учились им быть.

Как, например, появляется песня? Рождается хорошая мелодия. Точнее, рождается прекрасная мелодия (просто хорошие мелодии мы считали недостойными себя). И носишься ты с этой мелодией, потом она прирастает припевом, потом на нее падают стихи. Или наоборот. Появляются стихи, а они так воздействуют на тебя, что появляется музыка. Много, в общем, было вариантов. Появились песни. Это было мегакруто.

Мы играли их, и нас очень вставляло. И это, между прочим, были не просто песни, а те самые, которые через десять лет войдут в юбилейный сборник «Собрание». Мы даже прощали себе некоторую непрофессиональность в игре и не самый фирменный звук. Просто играли – куплет-припев, куплет-припев. И вот однажды Горшок говорит: «А давайте придумывать красивые концовки и вступления!» Мы ему: «А зачем? Ведь и так видно, что песни офигенные». А он: «Ну, давайте попробуем».

Попробовали. Бодать мой лысый череп! Оказалось, клево. Ведь места для творчества становится в два раза больше. Все-таки самому всему учиться и доходить до всего своим умом не только трудно, но и весело. Конечно, сначала ошибаешься, но зато такие попытки позволяют делать невозможные и удивительные вещи.

События вокруг нас бурлили. И мы, согласно законам природы, не чувствовали течения, потому что были внутри него. Как воздухоплаватель не чувствует ветра. Как рыбы не чувствуют движения воды. Кстати, наш с Горшком анекдот того времени:

R-Club, 1997 год. Фото Е. Евсюкова

Сидят две рыбы в неподвижной воде, смотрят вокруг. Одна другую толкает локтем в бок и спрашивает: «Слышь, а че все вокруг так суетятся?»

Мы любили сами придумывать анекдоты и даже иногда записывали их на магнитофон. Для смеха. Вот, раз уж речь зашла об этом, еще один. Сочинил его то ли Горшок, то ли Князь, то ли Рябчик:

«Идет Иван Царевич по лесу. Встречает, ну типа, зайчика.

– Ты кто такой?

– Я, ну типа, это… зайчик.

– Ну, и что? Пошел на хрен отсюда!

Идет дальше. Встречает, ну, например, ежика.

– Ты кто такой?

– Я типа, это… ну, ежик.

– Да? Ну, и иди отсюда на фиг! Идет дальше, а навстречу ему конь.

– Привет, Иван Царевич! А куда ты идешь? А возьми меня с собой!

– А на хрен ты мне сдался?»

Тут рассказчик должен был сделать идиотское выражение лица, изображая коня, изогнуться, завести руки назад и выставить одну ногу вперед. И на каждой фразе меняя ногу дружелюбным и заискивающим голосом сказать: «А, может, чем пригожусь! А, может, чем пригожусь!»

Дико смешной и очень популярный в то время анекдот.

Ладно, вернемся к бурлящим событиям. У нас скопилось изрядное количество историй, которые мы хотели воплотить в песни. Изначально песни придумывались так. Писалась красивая история. Иногда таинственная, иногда смешная, а иногда вообще непонятно какая – главное, чтобы зацепила что-то в душе. Из ассоциаций, возникших в результате осмысления этой истории, появляется музыка или что-то похожее на музыку. И если всем получившееся нравится, то выкристаллизовываются стихи, а музыка начинает обретать форму. Когда я говорю «пишется история», то в подавляющем большинстве случаев имею в виду то, что Князь пишет историю. Задача остальных – помочь советом и всячески улучшить текст. А если история была особо страшная, то успокоить и утешить его. Окончательный вариант должен был устраивать всех и каждого. Важен был конечный результат, максимально приближенный к идеалу. Может, именно поэтому Андрюха писал все лучше и лучше.

А когда я говорю «появляется музыка», то имею в виду вот что. Большую часть музыки писал Горшок. Причем писал музыку разную и с дикой скоростью. Технология была такая.

Мы берем в руки гитары и начинаем играть. Музыкального образования у нас не было, а значит, не было ни рамок, ни границ. Если нам по каким-либо причинам не нравился аккорд, мы просто зажимали струну в другом месте. И еще мы никогда (за редким исключением) не подбирали и не играли чужих песен, чтобы избежать шаблонности мышления. Именно поэтому, когда в группе появился Яха, его никогда не включали в процесс придумывания песен и призывали только на время аранжировки. Потому что придумывается, например, новая мелодия, а после трех нот Яха кричит: «О, похоже на это!» Смотришь, и правда. Берешь четвертую ноту, а он: «О, это похоже на то!» Короче, еще не успеет Горшок что-нибудь придумать, а Яха уже пристраивает мелодию на знакомые рельсы.

Так вот, мы берем в руки гитары и начинаем играть. Например, Горшок берет произвольные аккорды, а я исполняю что-то типа проигрыша. Или наоборот. Что такое гармония и тональность мы знали, но чисто теоретически, поэтому частенько фальшивили. И исправлялись. Как только начинает возникать намек на музыкальную тему, у Горшка что-то внутри включается, и он мгновенно придумывает пять развитии темы и 25 окончаний. Вот тут и пригождаются друзья. Они говорят: «Вот эти четыре варианта – фиговые, а вот этот – офигенный, его и будем развивать. Вот это место – кайфовое, на нем акцентируем мелодию, а вот на это не стоит тратить время». Или: «Надо только поменять концовку и начало». Помнится, Горшок говорил, что больше всего любит писать со мной, потому что я беру множество неправильных нот, а когда слышу правильные у него, всегда легко могу его убедить в этом. Дело в том, что, когда пишешь музыку, не отдаешь себе отчета, хорошая мелодия или плохая. Всякая новая музыка для сочинителя, прежде всего, новая. Нужен взгляд со стороны.

Особенно четко я это понял уже после всех ужасных событий, когда стал не спеша писать собственный альбом. Мелодий много, они витают в воздухе, как говорил Горшок. А друга рядом нет. Грустно и непривычно. Но я все равно к нему обращаюсь и советуюсь. Хотя, бывает, мы просто болтаем.

К тому времени у Горшка выработалась совершенно особенная манера игры на гитаре. Этакий небрежный панковский стиль, но при этом постоянный контроль каждой струны. Не манера даже, а отношение к игре. Гитара, как женщина: как только перестаешь дразнить и показываешь свое настоящее отношение, – она начинает петь. Если кому интересно, можно послушать ранние концерты того времени, альбом «Истинный убийца». На концертах, правда, играл я, но Горшок и меня обучил этой небрежной манере. Небрежная – не значит поспешная. Характерная иллюстрация – песня «Король и Шут», о которой ниже. Когда позже в группу вливались новые гитаристы, то никто сыграть именно так не мог. Все требовали: «Покажи медленно, по кусочкам». Но там нет кусочков, там отношение к звукоизвлечению.