Александра Арапова - Гончарова и Дантес. Семейные тайны Страница 9

Проезжая по Германии, он простудился; сначала он не придал этому значения, рассчитывая на свою крепкую, выносливую натуру, но недуг быстро развился, и острое воспаление приковало его к постели в каком-то маленьком захудалом городе.

Медленно потянулись дни с грозным призраком смерти у изголовья заброшенного на чужбине путешественника, который уже с тревогой следил за быстрым таянием скудных средств. Помощи ждать было неоткуда, и вера в счастливую звезду покидала Дантеса. Вдруг в скромную гостиницу нахлынуло необычайное оживление. Грохот экипажей сменился шумом голосов; засуетился сам хозяин, забегали служанки…

Это оказался поезд нидерландского посланника, барона Геккерена (d’Heckeren), ехавшего на свой пост при Русском Дворе. Поломка дорожной берлины вынуждала его на продолжительную остановку. Во время ужина, стараясь как-нибудь развлечь или утешить своего угрюмого, недовольного постояльца сопоставлением несчастий, словоохотливый хозяин стал ему описывать тяжелую болезнь молодого одинокого француза, уже давно застрявшего под его кровом. Скуки ради, барон полюбопытствовал взглянуть на него, и тут у постели больного произошла их первая встреча.

Дантес утверждал, что сострадание так громко заговорило в сердце старика при виде его беспомощности, при виде его изнуренного страданием лица, что с этой минуты он уже не отходил более от него, проявляя заботливый уход самой нежной матери.

Экипаж был починен, а посланник и не думал об отъезде. Он терпеливо дождался, когда восстановление сил дозволило продолжать путь, и, осведомленный о конечной цели, предложил молодому человеку присоединиться к его свите и под его покровительством въехать в Петербург. Можно себе представить, с какой радостью это было принято!

Первым делом Дантеса по приезде было сблизиться с французской колонией; между прочим, он быстро сошелся с знаменитым художником, как раз занятым тогда писанием большого портрета императрицы Александры Феодоровны. Ему была предоставлена специально устроенная мастерская в Зимнем дворце. Дантес просиживал там долгие часы, восхищаясь его работой и развлекая его веселой болтовнею. Художник задался мыслью помочь карьере молодого соотечественника и не упустил для этого первого благоприятного случая.

Во время одной из этих бесед вбежал лакей, предупреждая о прибытии императора, и едва только Дантес успел скрыться за опущенную портьеру, как Николай Павлович уже подходил к мольберту художника.

Государь был в духе, остался доволен сходством и не скупился на похвалы. Тогда художник отважился рассказать ему, что у него есть юный, новоприбывший друг, который, не имев еще счастья увидеть императрицу, прямо влюбился в ее изображение и проводит целые дни, следя за его работою, будучи не в силах оторвать глаз от полотна. Государь рассмеялся, осведомился о его имени и выразил желание его увидеть. Ловкий француз тотчас вывел Дантеса из тайника, и представление состоялось без всяких формальностей.

Красивая, молодцеватая наружность, находчивость ответов, бойкость ума, сверкавшая под покровом почтительных речей, произвели настолько благоприятное впечатление, что Государь, окончив беседу, обратился к нему со словами:

– Puisque vous êtes un si fervent admirateur de l’ Impératrice sans la connaître, je pense que vous serez heureux de pouvoir servir sous ses ordres. (Если вы, не зная ее, такой ревностный поклонник императрицы, – я полагаю, что вы были бы счастливы служить под ее начальством.)

Дантес просиял, не ожидая такого успеха, и зачисление его в Кавалергардский полк, шефом которого состояла императрица, не заставило себя ждать.

Он продолжал жить в доме нидерландского посланника, привязанность которого к нему росла с каждым днем. Пожилой, неженатый, обладавший крупным состоянием, он стремился упрочить будущность Дантеса и усердно хлопотал у своего правительства о дозволении усыновить его с передачей ему имени и наследства. Цель эта была достигнута, когда тот уже состоял на русской службе, и породила даже солдатский анекдот, долго потешавший офицеров.

Нижние чины, переиначивая иностранные слова, никак не могли в толк взять, почему нового корнета из «дантистов» произвели в «лекаря»?!

Царский protege оказался плохим служакой, но зато блестящим офицером, для которого настежь открывались двери самых чопорных гостиных. Где и как произошло его знакомство с Натальей Николаевной, – я не знаю, но с первой встречи она произвела на него впечатление, не изгладившееся во всю его жизнь.

«Elle était si autre que le reste des femmes!» – объяснял он уже в старости своим друзьям, и, перебирая вереницу далеких воспоминаний, он с горькой усмешкой сознавался: «J ‘ai eu toutes les femmes que j’ ai voulues, sauf celle que le monde entier m’a prêtée et qui, suprême dérision, a été mon unique amour». (Она была так непохожа на остальных женщин! Я имел всех женщин, которых только хотел, исключая той, которую весь мир заподозрил и которая, по горькой насмешке судьбы, была моей единственной любовью.)

И должно быть, в самом деле в ее красоте сказывалась та чистейшая прелесть, то неземное совершенство, которое одинаково покорило и восторженную душу поэта, и разнузданное воображение светского кутилы!

Наталья Николаевна первое время не обращала никакого внимания на явное ухаживание новоиспеченного барона, привыкшего к легким победам, и это равнодушие, казавшееся ему напускным, только подзадоривало его, разжигая вспыхнувшее чувство.

Тогда он принялся за систематическую атаку.

Хотя постоянное присутствие сестер и положило конец полной замкнутости жизни, но никто из молодежи не допускался в дом Пушкиных на интимную ногу. Чтобы иметь только случай встретить или хотя издали взглянуть на Наталью Николаевну, Геккерен пускался на всякие ухищрения.

Александра Николаевна рассказывала мне, что его осведомленность относительно их прогулок или выездов была прямо баснословна и служила темой постоянных шуток и догадок сестер. Раз даже дошло до пари. Как-то утром пришла внезапно мысль поехать в театр. Достав ложу, Александра Николаевна заметила:

– Ну, на этот раз Геккерен не будет! Сам не догадается, и никто подсказать не может.

– А тем не менее мы его увидим! – возразила Екатерина Николаевна. – Всякий раз так бывает, давай пари держать!

И на самом деле, не успели они занять свои места, как блестящий офицер, звеня шпорами, входил в партер.

Этим неустанным преследованием он добился того, что Наталья Николаевна стала обращать на него внимание, а Екатерина Николаевна, хотя она и должна была понять, что ухаживание относится к сестре, влюбилась в него, но пыталась скрыть это чувство до поры до времени.

Слишком много женщин следило ревнивым оком за поведением модного иностранца, чтобы задуманный им и ничуть не скрываемый роман не стал тотчас достоянием великосветских сплетен и пересудов. А у Пушкина накопилось столько явных и скрытых врагов, озлобленных меткостью его оценок или ядовитостью эпиграмм, что им на руку было, раздувая инцидент, поселить раздор в семье и безнаказанно мстить ему из-за угла.

Присылка пресловутого диплома послужила первой отравленной стрелой, заставившей Пушкина заняться чересчур ярым поклонником жены. Он хорошо знал и ценил чистоту ее натуры, прямодушный нрав, чтобы остановиться на мысли о возможном падении, но, по примеру Цезаря, считал уже оскорблением, что другой похотливо дерзнул взглянуть на нее. Он стал попрекать ее легкомыслием, кокетством, потребовал, чтобы она отнюдь не смела принимать Геккерена у себя, а в свете тщательно избегала всяких разговоров и холодным отпором положила бы конец его оскорбительным надеждам.

Наталья Николаевна с обычной покорностью преклонилась перед его желанием, но Геккерен принадлежал к категории людей, которых нелегко обескуражить. И тут в разыгрываемой драме выступает лицо, двусмысленная роль которого прямо необъяснима!

Это – сам нидерландский посланник.

Его раболепное увлечение названым сыном порождает в обществе весьма некрасивое толкование, но оно ничуть ему не препятствует прилагать все старания, чтобы достигнуть сближения между молодым офицером и Пушкиной, всячески заманивая ее на скользкий путь. Едва ей удастся избегнуть встречи или беседы с Геккереном, как всюду, преследуя ее, он, как тень, вырастает опять перед ней, искусно находя случай нашептывать ей о безумной любви сына, способного, в порыве отчаяния, наложить на себя руки, описывая картину его мук и негодуя на ее холодность и бессердечие.

Раз, на балу в Дворянском собрании, полагая, что почва уже достаточно подготовлена, он настойчиво принялся излагать ей целый план бегства за границу, обдуманный до мельчайших подробностей, под его дипломатической эгидой, рисуя самую заманчивую будущность, а чтобы предупредить отпор возмущенной совести, он припомнил ей частые, многим известные измены ее мужа, предоставляющие ей свободу возмездия.

Наталья Николаевна дала ему высказаться и, подняв на него свой лучистый взор, ответила: