Василий Шульгин - Дни. Россия в революции 1917 Страница 9

– Что такое?..

– Жиды, ваше благородие…

– Какие жиды?

– Всякие, с города… С браунингами и бомбами… Десять тысяч их там. Ночью придут сюда.

– Зачем?

– Русских резать…

– Какой вздор!..

– Так точно – вздор, ваше благородие.

Но по его глазам я вижу, что он этого не думает.

Я должен был бы послать донесение об этом в батальон. Но я не послал, не желая попадать в дурацкое положение. Я только поставил пост на краю предместья, на всякий случай. Но сенсационное известие каким-то путем добежало и, по-видимому, в самые высокие сферы.

Вечерело… Я стоял на обезлюдевшей улице. Все куда-то попряталось. Где же все эти толпы? Новая какая-то жуть нависла над предместьем.

Из города приближается кавалерийский разъезд. Во главе вахмистр. Я подзываю его:

– Куда?

– В голосеевский лес, ваше благородие.

– Что там?

– Жиды, ваше благородие…

Значит, уже знали где-то там. Прислали кавалерийский разъезд. Ну и прекрасно.

– Ну, езжай… Прошло несколько минут. Оттуда же появляется опять кавалерия. Но уже больше: пол-эскадрона, должно быть. Во главе корнет.

– Позвольте вас спросить, куда вы?

Он остановил лошадь и посмотрел на меня сверху вниз:

– В голосеевский лес.

– А что там такое?

– Там… Жиды…

Он сказал это таким тоном, как будто было даже странно с моей стороны это спрашивать. Что может быть в голосеевском лесу?

– И много?..

Он ответил стальным тоном:

– Восемь тысяч…

И тронул лошадь. Через несколько минут – опять группа всадников, то есть, собственно, только двое. Первый – полковник, другой, очевидно, адъютант. Полковник подзывает меня:

– Какие у вас сведения о голосеевском лесе?

– Кроме непроверенных слухов – никаких…

Полковник смотрит на меня с таким выражением, как будто хочет сказать:

– Ничего другого я и не ожидал от прапорщика… Проехали…

Батюшки, это что же такое?. Неистово гремя, показывается артиллерия. Протягивают одно, другое, третье… Полубатарея. Ну-ну…

За артиллерией, шлепая по грязи, тянутся две роты пехоты. Ну, теперь все в порядке: «отряд из трех родов оружия». Можно не беспокоиться за Голосеев.

Ночь черная, как могила… Не только уличных фонарей – ни одного освещенного окна. Ни одного огня в предместье. С совершенно глухого неба моросит мельчайший дождик.

Я патрулирую во главе взвода. Обхожу улицы, переулки, базар…

Домишки и дома стоят мрачными и глухими массивами. Еще чернее, чем все остальное, дыры выбитых окон и дверей. Под ногами на тротуарах трещит стекло. Иногда спотыкаешься о что-нибудь брошенное.

Там, в этих полуруинах, иногда чувствуется какое-то шевеление. Очевидно, дограбливают какие-то гиены. Наконец мне это надоело.

– Кто там, вылезай…

Затихло. Я повторил приказание. Никакого ответа. Я выстрелил из револьвера в разбитое окно.

– Не стреляйте – мы вылезем…

Из-под исковерканного висящего дверного жалюзи вылезло двое.

Это были солдаты – запасные.

– Ах так!.. Наши!.. Мы тут разоряемся, из сил выбиваемся, ночи не спим, грабителей ловим – а грабители вот кто! Наши же… Арестовать! Под суд пойдете…

Их окружают. Пошли дальше.

Слышны приближающиеся голоса, шаги, из-за угла вдруг появляется плохо различаемая гурьба людей.

– Кто вы?.. Что тут делаете?

В темноте не разберешь, что за люди. Те перепугались.

– Мы… Мы – ничего… Мы – вот…

Они суют мне что-то в руки, что оказывается национальными флагами.

– Чего же вы ночью с флагами шляетесь?.. Марш домой!

Отбирают флаги и гонят их. Убегают…

– На одном углу спотыкаемся о какую-то мягкую и рассыпающуюся горку.

– Чай, ваше благородие.

Да, это чай. Симпатичные и душистые кубики в золотом украшенных обертках. И я чувствую, что делается в крестьянских бережливых сердцах моих солдат.

Чай… Драгоценное солдатское зелье, их роскошь, вот так валяется в грязи, пропадает…

Они не выдерживают:

– Ваше благородие, дозвольте взять… По штучке… Пропадет зря…

В моей душе борьба. Чувствую, что солдатам этого никак не понять, если я откажу. Они честно работали со мною весь день. Старались, как могли, спасая «жидовское добро». Но ведь этот чай – уже ничей. Он все равно пропадет. Как же его не спасти? Принципиально. Но ведь донкихотство непонятно им.

И я уступаю.

Кто скажет «а», тот скажет «б»…

Унтер-офицер подходит ко мне.

– Ваше благородие…

– Ну?..

– Ребята наши просят – отпустить бы… тех…

У него в голосе что-то подкупающее. Я понимаю – он просит, чтобы я отпустил тех двух солдат, что мы арестовали.

– Пропадут, ваше благородие… Они уже уволенные со службы. Завтра домой имели ехать… А тут такое дело вышло… Жалко… Ребята очень просят.

Опять коротенькая душевная борьба, и опять я капитулирую. – Ваше благородие, мы их сами накажем… А под суд… Он не доканчивает, но я знаю, что, если бы он был интеллигентом, он сказал бы: «А под суд – бесчеловечно».

Но я стараюсь отступить с соблюдением приличий.

– Ну ладно… Но помните, только – ради вашей службы.

– Покорнейше благодарим, ваше благородие… Я слышу возню в темноте, удары: их «наказывают». Потом они выныривают передо мной:

– Покорнейше благодарим, ваше благородие… Я все еще стараюсь сохранить конвенансы[4].

– Не ради вас, мерзавцы… Ради моих сапер. Как бы там ни было, инцидент исчерпан.

На одной из улиц (неразгромленной) я почувствовал нечто необычайное.

Полная темнота. Но в подъездах, в воротах, в дверях, в палисадниках и садиках какая-то возня, шепот, заглушенные голоса. Если они не спят, почему не зажигают света? Почему в полной темноте они перебегают, перешептываются? Что-то встревоженное, волнующееся, напряженное. Что такое?

По обрывкам долетающих слов ясно, что это русская улица. Почему они прячутся? На мостовую выйти как бы боятся?

Я остановился и выстроил взвод поперек улицы. Поняв, что мы – солдаты, люди начинают поодиночке подбираться к нам.

Я вступаю в разговор с ними.

– Что тут такое, чего вы шепчетесь?

– Боимся.

– Чего боитесь?

– Жидов боимся… Идут резать…

– Да откуда это вы взяли?

– Все говорят, ваше благородие…