Глеб Бакланов - Ветер военных лет Страница 9

Новиков, обычно очень сдержанный, рванулся к моей кровати, нагнулся — и мы дружески обнялись. Потом совершенно одновременно жадно спросили друг друга: «Ну, что? Как вы? Рассказывайте!» — и оба рассмеялись.

Рассказывать друг другу было что. Летом, пока я лежал в госпитале после первого ранения, 175-й полк, которым командовал Новиков, попал в окружение. В это время, как помнит читатель, Я. Г. Крейзер переформировал дивизию и назначил меня на должность командира 175-го полка, который я и принял, убежав из госпиталя в Теплом переулке. Так что фактически, пока Новиков вместе с оставшимися в живых красноармейцами и командирами пробивался из окружения, я командовал его полком.

В конце сентября, уже после второго моего ранения, нашу дивизию отвели для доукомплектования в район Можайска. Вырвавшийся из окружения Павел Вениаминович вновь приступил к командованию 175-м полком.

Новиков рассказал мне, как тяжело выходили они из окружения, и заключил:

— Ну, как говорится, все хорошо, что хорошо кончается. Но самое главное, что знамя полка вынесли. Бойцы знамя берегли, честное слово, больше своей жизни… А ты-то как?

Я рассказал о себе.

— А новости наши знаешь? — спросил подполковник. — Дивизии гвардейское звание присвоили. Теперь она называется Первая гвардейская Московская мотострелковая дивизия. Так-то! Прими поздравления. А заодно… — Новиков, лукаво поглядывая на меня, полез в карман, должно быть, нарочно долго копался в нем, наконец достал нагрудный гвардейский знак и протянул мне его:

— Держи! Поздравляю, гвардеец!

— Спасибо, обрадовал! — сказал я, разглядывая новенький знак.

— А это еще не все, — улыбнулся Павел Вениаминович. — У меня еще приятные новости: получи выписку из приказа о присвоении очередного воинского звания. Поздравляю, товарищ майор…

Мы просидели долго, вспоминая то одно, то другое событие, пережитое этим трудным летом…

15 октября меня предупредили, что назначена эвакуация группы раненых, в которую включили и меня. Эвакуация… Это означало движение на восток, а душа моя была на западе, в родной дивизии.

События следующих нескольких месяцев были лишены какого бы то ни было внешнего драматизма: я просто лечился в тылу. Затем три комиссии признали меня негодным к строевой службе. Это было крушением. Напрасно я убеждал себя, что в тридцать один год надо найти точку приложения сил в новом положении, что и в тылу можно бороться с врагом. Все мои чувства протестовали и не желали слушать голоса здравого смысла. Воображение рисовало боевые картины, создавало сложные ситуации на фронте, подсказывало блестящие решения, убеждало, что там, и только там, я буду на своем месте, при своем настоящем деле, к которому меня готовили в течение почти десятилетней службы в армии.

Я решил любой ценой добиться своего и отправился в Главное управление кадров Красной Армии.

Не буду рассказывать, как сложился мой разговор в ГУКе и чего он мне стоил. Результат оказался совершенно неожиданным: получил назначение на должность командира еще не сформированной 157-й курсантской стрелковой бригады.

В феврале 1942 года я приступил к формированию бригады в районе Тулы, подступы к которой еще недавно были ареной ожесточенных боев. Формирование бригады было связано с неимоверными трудностями. Не хватало людей, в первую очередь — командного состава. Не хватало обмундирования, вооружения, продовольствия.

Мы заканчивали формирование бригады, когда совершенно неожиданно пришел приказ срочно отправляться на Северо-Западный фронт, под Старую Руссу. Как и на многих других участках фронтов, положение зимой 1941/42 года здесь сложилось тяжелое. Бои шли на заболоченных берегах реки Ловать. Наша бригада понесла тяжелые потери и в июле была вновь направлена под Москву на переформирование.

За июль и август мы переформировали бригаду в 299-ю стрелковую дивизию.

Отсюда 1 августа 1942 года, в день моего тридцатидвухлетия, меня вызвали в Москву для участия в антифашистском митинге спортсменов, назначенном на следующий день. По приезде в Москву я заехал к матери, которую не видел уже несколько месяцев.

Много лет спустя на одной из московских выставок мое внимание привлекла небольшая картина — «Мать солдата». Едва я увидел ее, в лице пожилой женщины, изображенной художником, мне почудилось разительное сходство с моей матерью тех военных дней. Я пригляделся. Нет, в чертах лица никакого сходства не было. И все-таки оно было. В тревожном, но твердом выражении глаз. В печальных морщинках, опущенных уголках рта. В натрушенных добрых руках. Именно такой я увидел мать августовским утром сорок второго года…

Я провел с родными около часа и был благодарен судьбе за то, что она подарила радость этой встречи.

День прошел в подготовке к предстоящему митингу. Я долго пробыл в ЦК ВЛКСМ. Потом продумывал свое завтрашнее выступление, вспоминая фронтовые эпизоды, о которых хотел рассказать участникам митинга.

Председателем президиума митинга был неоднократный чемпион СССР по боксу, заслуженный мастер спорта Николай Королев. Он только что вернулся из немецкого тыла, блестяще выполнив боевое задание командования. Однако бороду уже сбрил и сидел, поблескивая орденом Красного Знамени, полученным накануне.

Поднявшись на трибуну, я окинул взглядом зал. В нем собрался цвет советского спорта.

— Товарищи! — Дальше я не мог продолжать от перехватившего горло волнения. Это были действительно мои товарищи по спорту, по оружию, по великой борьбе за свободу советского народа. Наконец я заговорил, глядя в зал.

Мелькали знакомые лица. Ленинградский гимнаст Олег Бормоткин, заслуженный мастер спорта. Прославленный легкоатлет Галина Турова. Еще и еще давние и недавние знакомые. Подавляющее большинство в военной форме, от солдата до генерала. Узнал только приехавшего с фронта бегуна на длинные и средние дистанции майора Николая Копылова. Загорелое до черноты, утомленное лицо, упрямый подбородок. И позже, услышав, что Николаю Копылову, командиру танковой бригады, присвоено звание Героя Советского Союза, я сразу представил его таким, каким он был там, в Колонном зале.

Один за другим поднимались спортсмены на трибуну. Они рассказывали о бесстрашии и мужестве своих товарищей, о своей готовности биться с оккупантами до последней капли крови.

Митинг подходил к концу, когда на трибуну взошла высокая статная девушка. Долго, внимательно всматривалась она в ряды участников митинга, словно искала кого-то. Негромко, но отчетливо звучали слова, произносимые с легким, почти неуловимым грузинским акцентом. Это приехала с Кавказа знаменитая метательщица Нина Думбадзе, незадолго до этого установившая новый рекорд СССР.