Сергей Черняховский - Политики, предатели, пророки. Новейшая история России в портретах (1985-2012) Страница 9

Он был на восемь лет старше Горбачева — принадлежал как раз к тому поколению партийных руководителей, что и Шелепин с Семичастным — и вместе со всем этим поколением выпал из участия в высшей политической игре. И Горбачев, по его мнению, как бы проскочил вне очереди. Усугубляло скрытую ненависть и то, что именно Горбачев решил вопрос его возвращения в Москву в начале 80-х. Его с одной стороны ущемляло то, что для возвращения пришлось понравиться, в его представлении, молодому выскочке. С другой — он с презрением относился к тому, как легко Горбачев «купился» на его имитирующие глубину фразы.

И потом, до самого конца, он использовал своего благодетеля и, мстя ему за то, что был ему обязан и от него зависел, толкал его к пропасти во всех ситуациях, в которых мог подтолкнуть. Он мстил стране и вел ее к катастрофе за то, что она его не оценила. И одновременно мстил Горбачеву и вел к катастрофе и его за то, что был ему обязан — хотя как личность презирал.

Он не любил и презирал окружающих — они отторгали его. Уязвленный кажущейся недооценкой. Мелочный. Копящий злобу и желчь — он получил возможность мстить — и он мстил. Всем. Людям. Партии. Стране.

Кто-то видел в нем «архитектора Перестройки». Кто-то — идейного борца против «тоталитаризма». Он же был лишь получившим власть злобным мизантропом, мстящим людям и обществу за то, что они «не сумели» разглядеть в нем его «скрытую» мнимую гениальность.

Одиночество и пустота. И опять о нем

Он все еще жив. Его очередная «исповедь»[4] производит впечатление написанной им самим. И, кстати, содержательнее прежних многословных бумажных монологов, в которых даже при навыках и стараниях трудно было уловить какие-либо внятные мысли — кроме некого песенного потока сознания.

Возможно потому, что там он хоть понимает, о чем пишет — о том, что с ним было. И, сформулированный или не сформулированный, но постоянно читается давящий его вопрос: как же так получилось, что все было — и ничего не стало? Тот же вопрос, который Н. Михалков вкладывает в души персонажей «Солнечного удара» перед тем как они, вместе с дырявой баржей и их миром погружаются в волны — волны Черного моря и моря прошлого.

Его можно было бы пожалеть — если бы не правило: не жалеть не жалевших других. Сейчас он сам себя жалеет и утешает, но четверть века назад он не пожалел великую страну и принес в жертву собственной мании величия триста миллионов ее граждан.

Он так ничего и не понял — и описывая обструкцию, которой он подвергся в 1996 году, когда выдвинул свою кандидатуру на пост Президента России — во всем винит с одной стороны — администрацию Ельцина, с другой — «выходки КПРФ». И даже то, что при голосовании он получил голосов меньше, чем представил подписей в ЦИК для своего выдвижения не проясняет для него одну простую вещь — его не ненавидели. Его презирали.

Много фотографий. Ценных, исторических. Вот он в колхозе. Вот он с орденоносцем отцом. Вот он с Гришиным. Вот он с Косыгиным. Вот он с Брежневым. Вот он с Андроповым. Вот он в комсомоле… Только не пишет, как и когда он их всех решил предать. И разрушить все то, что они создавали и отстаивали всей своей жизнью.

Рассказывает, как в село пришла газета с вкладышем — о подвиге Зои Космодемьянской. Как он по многу раз читал ее односельчанам и как те плакали — от жестокости фашистов и от героизма Зои. Рассказывает, как вместе со сверстниками восклицал: «Мы зададим фашистам!». И не говорит, как и когда решил, выбирая свое место в жизни, стать вместе с теми, кто истязал Космодемьянскую и ее вешал.

Вот он пишет о том, как умер Черненко и как он стал Генсеком. И первое о чем рассказывает — как решил (по его словам — сам), что его жена должна играть роль «первой леди». Уверяет, что она вовсе не играла роли в принятии политических решений и даже не знала, чем занимается Политбюро. Только еще живые сегодня и общавшиеся с ним тогда генералы рассказывают, что даже когда они предупреждали его о недопустимости сокращения и уничижения тех или иных видов вооружений, он отвечал:

«Ну, вот знаете… Давайте не будем сразу решать. Я тут посоветуюсь с Раисой Максимовной — и решим» И потом они узнавали, что он все решил — только полностью проигнорировав их предупреждения.

Он сетует, что в день, когда дошел до конца в своем государственном и нравственном падении — 25 декабря 1991 года, своим телевизионным объявлением об отставке закрепил и подтвердил уничтожение СССР — «еще не закончилась моя речь, а Борис Ельцин был готов сам лезть на крышу в Кремле, чтобы побыстрее снять флаг СССР». Только никак не хочет признать, что именно он открыл Ельцину путь на эту крышу.

Он так и не понял, что если сорвали твой флаг — винить нужно не врага, который и объявил себя твоим врагом и стремится сорвать твой флаг — а себя, назвавшегося защитником этого флага, но ничего реального не сделавшего, чтобы флаг защитить не болтовней, а действиями.

Он жалуется, что в 1986 году увидел, несмотря на его объявление о перестройке и призывы работать по новому, что все руководство на местах заняло выжидательную позицию и не работает уже ни по-новому, ни по-старому. И тогда он решил менять кадры. И он так и не понял, что призывы «работать лучше» — это пустые слова. Что за определенным исключением, никто не хочет работать хуже и никто не против того, чтобы работать лучше. Только чтобы люди работали лучше, нужно не призывать к этому, а ставить перед ними соответствующие задачи. И помогать их решать.

Следом он жалуется на то, что подвела система: «Не оставляла простора для самостоятельности». Только никак не объясняет, почему, при том или ином несовершенстве системы, в предыдущие десятилетия люди в ее условиях довольно неплохо работали, а вот именно при нем — перестали.

И до простой мысли, что до него люди в этом системе понимали, что им нужно делать и какие задачи перед ними стоят, а при нем просто понимать перестали, он так дойти и не сумел…

Точно так же, как и не понял: руководить — это значит организовывать работу, а не произносить заклинания.

Жалуется, что стилем советской дипломатии к середине 80-х годов было «демонстрировать непреклонность», что, по его мнению, мешало договариваться с США — и хвастается, что его «стилем было — наращивать диалог, расширять возможности для компромисса» что его «коллеги рассматривали как слабость… сдачу позиций».

Только давно уже и сами американцы, и политики, и дипломаты неоднократно писали о том, каким подарком стала для них неожиданная и немотивированная уступчивость Горбачева в самых важных и принципиальных вопросах. А Билл Клинтон именно ее рассматривал и называл главной «причиной победы США в Холодной войне».