Георгий Гачев - Как я преподавал в Америке Страница 9

Ваш Па Гошка.

Национальное — Ветхий Завет

Понял, что я восписываю Ветхий Завет — своими «космоса- ми»: первое слово, что сказала природа и культура древняя и классическая — для каждой национальной целостности. Но на этой основе затем — ныне особенно — развивается Новый завет, пересклад ценностей и понятий. Но это все — с наследством завета старого и с ним в отношении, питании, полемике… Это — объяснить моим студентам. А то обидчиво и ревниво они относятся к моим построениям на основе классики — и спрашивают: «А что, это изменяется? может ли? и как?»

Вчера читал в хрестоматии американской литературы новейших авторов. Вон Алиса Уокер, 1947 г. рожд., — негритянка, — рассказ Everyday Use («Повседневный обычай»?): про одеяло бабушки, которое сама сшила из лоскутов, причем один — из мундира прадеда, кто в Гражданской войне участвовал. Одна дочь этим одеялом укрывается, а другая приезжает, модерная, и просит эту бесценность дать ей — и повесить в доме на стене как произведение искусства. А для старшей дочери это — просто одеяло, и она сама умеет так шить: от Бога ей дано это умение, «ургия» еще живая. А той — это уже искусство. Вот она-то уже дитя Нового завета Американства.

Старый Завет — завет Судьбы, Предопределения из Природы и рода.

Новый завет — завет Свободы, творчества Личности.

Еще читал Томаса Пинчона — ну, этот, ученик Джойса и Набокова, из универсума культуры и всесоциации, какова Америка — вселенская смазь. Космополитический слог. Стиль Нью-Йорка, мирового города (хотя живет где-то в провинции). Но он, умелец и искусник, — не трогает. А в негритянке — субстанция и нерв.

Отвратился, не хочу читать — Сола Беллоу, Маламуда — шибко активных евреев в американской литературе XX века. Еще и Норман Мейлер. Не надо их. А вот Теннесси Уильяме — прочел его «Трамвай Желание»: кишечнополостно написано, сердечно и страстно. Настоящее…

15. IX.91. Ну, дружок мой, бумажечка, дай поговорю с тобой: ты мне — дом и семеюшка, «записюрьки» гошкины чтущая. «Поговори хоть ты со мной, Гитара семиструнная!» — воззвание одинокой души.

Вчера день смурной и кислый. С утра милый Юз и Ирина повезли меня покупать свитер и рубашку — на осень. Привезли в магазин Good Will («Добрая воля»), где по дешевке хорошие вещи, еле или совсем не ношенные, — как у нас комиссионный магазин, только тут не по дорогой цене, а наоборот. Свитер шерстяной английский, что так бы стоил 100 долларов, тут за 5. Так что на 25 долларов я купил два свитера и три рубашки — с расчетом на девочек. А напротив — второй большой магазин Social Help («Социальная помощь»), где еще дешевле, и тоже хорошие вещи. И продают люди-филантропы: у меня деньги принимал — как профессор, элегантный.

Потом поехали на Tag sale («распродажа»), и Юз купил аккордеон за 10 долларов. А продавал главный бухгалтер Весленско- го университета — и никакого стыда и снобизма. Спокойно так сидят вдоль улицы возле своих домов элегантные хозяева, выставив стулья, велосипеды, всякое, что им уже не нужно: утварь кухонную, безделушки, игрушки, сумки, обувь… Ни за что продают; да и так отдают. (Им важно уважение к вещи, к труду, в нее вложенному: не ломают, не выбрасывают. А у нас, при бедноте нашей, — какой снобизм! Стану ли я возле дома продавать не нужные нам вещи? Сколько их! И сгинут. А кому-то бы служили… — 10.7.94.)

Дома я стирал — в раковине в ванной. Есть стиральная машина в подвале, но я боюсь — не соображу…

Вообще несообразительность — все более во мне. Вон вчера понес письмо на почту и ударился в застекленную стену, не разглядев, — и очками разбил себе бровь в кровь. Но спасибо — не разбил очки! Тут неимоверно дороги. А бровь заживает уже — не так заметна…

А вечером тоже удручение: пошел в кино «Лолиту» смотреть — и многого не успевал понимать в речи.

Но какие живые, веселые и красивые, оригинальные — лица студентов! Право имеющие — без вызова (как бы у нас[1], от уязвленности), а спокойно.

Все более чувствую себя человеком старого завета, старомодным, уже не гибким — понять новое, вместить.

Ну что ж, это тоже ценность: приобретать завершенность и форму, осуществлять самосознание своего поколения, его дела и ценностей.

По радио не передают новостей из Москвы: значит, уже рутина пошла, «роковые минуты» истории миновали…

Зато вот Верди — из «Силы судьбы» та архимелодия мужского хора, что мы с Настей в деревеньке Новоселки, нарезая яблоки на сушку месяц назад, слушали перед порогом избы. Тоже ведь старого завета культуры произведение…

Нет, это было — из «Набукко».

А особенно пронзительно ощущаю высокую одинокость Светланы и девочек моих с их Федоровской верой — сейчас, когда все так легко потешаются над идеалами и «утопиями» и сверхидеями. И Юз поучает отсюда, из сладкого и устроенного мира: «Картошечку вырастите сперва, поросенка, а потом уж за идеи высокие беритесь!»

И сейчас, на Руси после советчины, задаваться вопросом: ну да, а что — потом? — просто курям на смех.

Именно: человек так ниже курицы полагается — на куриный мозг такие доводы.

Так хочется им переслать: что я — их и с ними, и сейчас «фе- доровец» больше, чем был там, дома. Какой высокий остров — мои девочки! Февронии! Сияние глаз и душ. Северное сияние! Душа России — в них…

Свиваюсь в спору — перезимовать тяжкое для Духа время.

Вот ирония-то! Когда гнали Дух марксистским материализмом ради стяжания материального блага, Дух чтим был — самим страхом его. А теперь, когда в Духе оказались, как в пи-де, голые, — над Духом глумятся. И невдомек, что надо урок-то обратный извлечь: когда Труд и Материю обожествили и поставили целью, — их-то и загубили и обосрали, и в нищете и безделье оказались. Так что теперь как раз Дух надо поставить впереди — тогда материальное что-то получится. По Слову: «остальное — приложится…»

Как вижу Светлану — большую, одну, как в коконе хранящую драгоценное семя уникальной веры.

Приходил ко мне позавчера консультироваться один студент— Мэтхью: писать тезис хочет свой о коммунизме как религии в России. Был он год в Москве сейчас и поражен массовым переходом в православие и строгостью на этот счет интеллигентов, вопрошавших о его религии и вере. Я поиронизировал:

— В России самостоять не могут — лишь бы к чему прислониться, инфантильные! Так что самое там редкое и ценное — самостоящий человек: не прислонившийся к чему-то, а просто религиозный = чующий нечто сверх себя; так что не эгоист и не атеист он, но и не верующий во ЧТО-то…

Однако это узко и без любви. Теплохладно. Но я таков. А что горячо люблю, так это — моих девочек. (Не поставлю здесь восклицательного знака, ибо что он? внешен! А тут — апофатика. Невыразимое…)