Перл Бак - Чужие края. Воспоминания Страница 9

Когда разразилась война, мы страшно забеспокоитесь, что будет, если Корнелиуса призовут в армию. Сам он твердо решил не идти добровольцем. Германус внушил всем нам ужас перед рабством, и хотя многие соседи, что побогаче, имели рабов, он никогда их не покупал. Унаследованная от предков приверженность свободе, растворенная у него в самой крови, восставала против того, чтобы купить человека и подчинить его своей воле. Если ему и приходилось нанимать негров, то он по-честному платил им деньгами, и никогда не пытался сделать их своей собственностью. Дети настолько заразились его страстью к свободе, что ничто не могло заставить их и Корнелиуса сражаться на стороне южан. Но в то же время они считали Юг своей родиной, а это делало невозможной для них самую мысль о борьбе против Виргинии. Нейтралитет, достаточно проблематичный и в лучшие времена, был для них теперь единственно приемлемой позицией, и Германус с Корнелиусом заявили, что они ни за кого. Подобные слова не могли прибавить им популярности в те горячие времена, но Германус просто не обращал на это внимания. По складу характера он всегда предпочитал оппозицию, и, как я слышала в это время, он был преданным и сверх меры прямолинейным сторонником церкви и сочинял несколько вольные мотивы для псалмов. О нем негодующе шептались, главным образом рабовладельцы, но его честность, бесстрашие и высокомерие так были всем известны, что в открытую никто против него не шел.

Однако Корнелиусу, человеку молодому, пришлось несладко. Когда к нему обратились с призывом занять чью-то сторону, он ответил, что не может оставить без присмотра мать и маленьких брата и сестер — им без него не прожить, и без него они пропадут. Он терпеливо сносил насмешки соседей по деревне и упрямо занимался хозяйством.

Между тем время шло, и ряды южан все редели, и ему пора было подумать, как избежать принуждения. Сперва не верилось, что его могут силком затащить в армию. Но так случилось. Однажды, забежав в полдень домой, он увидел у дверей одетых в серую форму южан; у них был ласковый голос, но твердый взгляд. Они вошли за ним в дом, и один из них сказал:

— Пойми, тебе придется идти воевать, сынок, хочешь ты того или нет. Нам нужны люди.

— Тогда вам придется взять меня силой, — только и сказал, глядя на них, Корнелиус.

— Ну, силой, так силой, — сказал солдат и повернулся к своим подчиненным. — Вяжите его — и на лошадь.

Трое остальных, подойдя вплотную, связали ему запястья и кинули на круп лошади. Его маленькая матушка собирала в это время в саду стручки фасоли, но крики детей заставили ее выйти к дому, и она тотчас все поняла. Она кинулась к сыну и повисла на его ноге.

— Вы должны его отпустить, он кормилец семьи, — крикнула она, задыхаясь.

Солдат прикоснулся к фуражке:

— Простите, мадам, — приказ.

— Нет, нет, нет, — вы должны отпустить его, он мой сын!

— Вперед, марш! — коротко сказал солдат, они вскочили на лошадей и выстроились в ряд, а маленькая женщина кинулась бежать, не отпуская ногу сына. Он в тревоге нагнулся к ней и шепнул:

— Я сумею вернуться, мать. Перестань. Тебе с ними не сладить. Я дезертирую…

— И тебя за это расстреляют! — с горячностью шепнула она. Нет, я не позволю тебе уйти.

Лошади пустились в легкий галоп, она побежала быстрее, и под конец ее уже почти волочили по земле, но она не уступала. Солдат, возглавлявший команду, не выдержал. Он остановился и принялся ее уговаривать:

— Мадам, что толку в этом? Он должен идти. Таков приказ. Мне очень жаль, мадам, но у всех сыновья должны воевать.

— Только не мой! — с решимостью выдохнула она. Ее панамка болталась где-то за спиной, седые кудри растрепались и обрамляли ее маленькое худое лицо. В ее глазах была страшная усталость, в горле что-то клокотало, и из груди вырывались тяжелые стоны.

— Если его не станет, меня тоже не будет. Да и к тому же мы не верим в рабство. Разве наша страна не за свободу? За что ему сражаться? За то, во что мы не верим?

Солдат глянул на нее. Затем он снова отдал приказ, на этот раз без прежней убежденности: «Вперед, марш!»

Снова лошади пустились вскачь, и он старался не смотреть на эту маленькую, одетую в коричневое платье, запыхавшуюся женщину, то бежавшую вприпрыжку, то висевшую над неровной дорогой, уцепившись за ногу сына.

Она хватала ртом воздух, и ее карие глаза, устремленные вперед, полны были страдания. Сын наклонился над ней, с плачем приговаривая: «Мама, мама, мама».

Это было уж слишком. Солдат заставил ее бежать так примерно милю, а затем остановился, спешился, снял фуражку и поклонился.

— Мадам, ваша взяла. Он ваш. — После чего сказал своим людям: — Развяжите его, и пусть идет.

Через минуту мать и сын стояли вдвоем на дороге, а лошади уносились прочь, одна из них без седока. Корнелиус взглянул на свою мать с невыразимой нежностью, а она, вспыхнув, начала дрожащими руками прибирать волосы. Потом, почувствовав дурноту, она прислонилась к нему и прошептала пересохшими губами: «Я уже не могла больше».

Но это было для них хорошим уроком на будущее. Другой офицер мог оказаться не таким снисходительным. Корнелиуса надо было спрягать. Этой же ночью он покинул дом на коне, прихватив с собой свернутую постель и корзинку еды, и поскакал в дальние горы, Друп-Маунтен, как их называли, где в небольшой, подобной чаше долине пустовала разрушенная хижина, а при ней был заброшенный лужок или два.

Здесь молодой человек и прожил два года, пока шла война. Землю он вскопал, засадил фасолью, пшеницей и рожью и, когда созревал урожай, прокрадывался по ночам домой, чтобы принести зерно, увидеться с матерью и взять, что нужно. Литтл-Левелс был опустошен то наступавшими, то отступавшими северными и южными армиями, поля вытоптаны, амбары и склады разграблены, и то немногое, что приносил Корнелиус, поддерживало семью и очень часто было единственным их пропитанием. Я намеренно опускаю из этого периода жизни Керри все, что можно найти в любой книге о гражданской войне. Я записываю только то, что я, американская девочка, чужая в этом китайском городе, никогда не видевшая своей страны, узнала от Керри, завороженно ее, слушая и глядя ее глазами на далекую Америку.

Что такое война — я знала отлично. В это время мы, белые, жившие в Китае, существовали в полной неопределенности, целиком завися от спадов и взлетов Боксерского восстания[3]. Ночью моя одежда всегда лежала рядом, чтобы я могла мгновенно одеться, если мне скажут, что надо бежать. Керри показала мне, как удобнее ее положить, как быстро зашнуровать башмаки, как сподручней схватить с полу шляпку — на случай, если придется идти днем под жгучим восточным солнцем. Я должна была уметь проделать все это сама, потому что в доме был еще один ребенок, младше меня, который не мог позаботиться о себе. Для него и днем и ночью была наготове корзинка со сгущенным молоком. Она стояла у дверей, чтобы можно было схватить ее на ходу. Керри до мелочей все заранее продумала, всегда ко всему готовая, бесстрашная, не позволявшая никому из нас раскисать. Мы знали, что она о нас позаботится.