Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека Страница 9

Подошел священник с Триодью в руках. Вассиан взглянул на него и опять обратился к Максиму:

— Слыхал я и от святейшего Нила,[52] духовного отца моего, что много есть книг, да не все они от бога. И каноны у нас искаженные…

— От бога священные книги, — возразил Максим. — Но пишутся они нашими руками, руками невежд, оттого и появляются ошибки. Вот что скажу тебе, брат мой. — Он в задумчивости покачал головой. — Чему удивляться! Насколько я знаю, ошибки и заблуждения в природе человеческой. Таков путь наш, такими мы созданы: как ни тщимся, однако падаем, а потом поднимаемся. Свет дня не длится вечно. Солнце скрывается за дальними горами, земля погружается во мрак. На другое утро опять сияет свет. И не только люди, но и прочие твари божьи, животные и растения знают, что солнце снова зайдет и наступит холод и тьма… Удивил меня, признаюсь тебе, игумен Иона. Он даже слышать не желает, что в священных книгах есть ошибки, не хочет исправить их. Я пытался убедить его. Дело, видишь ли, ясное, нетрудно понять. Первые писцы ваши худые были, несведущие. Либо греки, плохо знавшие славянский, либо славяне, кое-как понимавшие по-гречески. И как могли они избегнуть заблуждений, не впасть в ошибки? Старые ваши ошибки прощает бог, наших же нынешних не простит! Ведь зрим мы старые ошибки, а не исправляем их… Так сказал я игумену, да он ничего не уразумел. Разгневался безмерно, набросился на меня.

При этих словах Вассиан вознегодовал.

— Максим, со временем ты поймешь… — сказал он. — Одно дело — ошибки темных христиан, о которых ты говорил, иное же — подлая душа антихриста. Я, ничтожный, уже несколько лет пытаюсь привести в порядок нашу Кормчую книгу. Нашел я там каноны не подлинные, а вставленные поздней, коих ни в Фотиевом Номоканоне нет, ни в болгарской, ни в сербской Кормчей, по моему разумению самой правильной. Каноны неподлинные, их вставили туда много поздней.

— Да-а, — сокрушенно покачал головой Максим. — То, о чем ты толкуешь, уже не ошибки, а подделка!

— Подделка, да к тому же идущая от лукавого! — воскликнул Вассиан. — Учинено это намеренно, чтобы умножить богатства монастырские. Нет большего греха, чем этот. В каком Евангелии, спрашиваю я твое преподобие, кто из учеников Христовых пишет, что монахи вправе владеть целыми селами, потом бедняков наживать сребро и злато? Эх! Проклял нас бог, разве мы монахи? Какие же мы монахи, какие люди божьи? Только и помышляем, что о благоденствии, как бы накопить побольше золота, вотчин да добра, кое отбираем силой у бедняков или приобретаем на деньги, пожертвованные святым. Вотчины эти дарят монастырям ради спасения души своей бояре, а мы лобызаем им ноги. Да, продались мы за сребреники. Христос учит нас жалеть бедняка, а мы ссужаем ему в долг, под проценты, обкрадываем его, отбираем корову, лошадь, самого его прогоняем с поля. Продаем человека, яко раба…

— Храни покой душевный, брат, — видя, что он пришел в крайнее возбуждение, сказал святогорец. — Речи твои не угодны господу.

— И никогда не простятся мне! — воскликнул Вассиан и устало опустился на скамью возле Максима.

Он вытер рукавом уголки рта, встал и, повернувшись к церкви, осенил себя крестом. Потом поманил к себе священника, державшего книгу. Взял ее обеими руками, трижды поцеловал и попросил Максима:

— Отец святой, покажи мне то, о чем ты говорил.

Максим взял Триодь, тоже поцеловал ее и, положив на колени, раскрыл.

— Вот здесь, — перевернув несколько страниц, сказал он.

Склонившись над большой книгой, три священника закрыли ее черными крыльями своих ряс.

Тогда монашек, который издали подсматривал и подслушивал, еще больше вытянул шею и стал вертеть головой в разные стороны, но так и не смог ничего увидеть.

Он постоял еще немного, затем, пятясь задом, вышел на улицу и быстро зашагал к монастырю; он спешил донести об услышанном настоятелю, архимандриту Ионе.

ДАНИИЛ

Архимандрит Иона опять пригласил к себе Максима.

Жил он в настоятельских покоях, на нижнем этаже, в палате с цветными стеклами в окнах и восточными коврами на стенах. Лепной крест, виноградные лозы и грозди украшали потолок. Вся восточная стена была увешана иконами. Перед изображением Троицы горела серебряная лампада.

Иона, тучный, внушительный, встал с лавки и со смиренной улыбкой приветствовал Максима. На этот раз в его палате сидел еще какой-то монах, и рядом с ним Иона выглядел меньше и тоньше обычного.

Взгляд Максима остановился на незнакомце, который сразу напомнил ему Ивана и Василия, двух русских, сопровождавших его в Москву. Был он, как и те, рослый, толстый, молодой, в полном расцвете лет. Лицо его с небольшими, белесыми, широко расставленными глазками сияло, словно гранат, освещенный солнцем. Над окладистой русой, будто широченная золотистая кисть, бородой, подобно яркому мазку чистой киновари, выделялись полные алые губы. Он ласково улыбался Максиму, и глаза его прятались за сочными яблоками щек.

— Велика слава о твоей мудрости, Максим, — тихо и ласково заговорил Иона. — Она дошла до всех святых монастырей нашего великого княжества. Повсюду говорят о твоей учености и святом деле, порученном тебе государем нашим, великим князем, и владыкой Варлаамом. И посему брат Даниил,[53] игумен волоколамского Успенского монастыря,[54] весьма сведущий в Священном писании, пожелал с тобой познакомиться. А поелику государь призвал его обсуждать важные дела, касаемые монастырей, остался он на вечер в нашей обители, чтобы повидать твою милость.

Как только замолчал Иона, заговорил Даниил — спокойным, приятным, полным достоинства тоном:

— Считай меня одним из почитателей добродетели твоей и мудрости, ученый святогорец.

Голос его, удивительно тонкий и нежный, ласкал слух Максима.

— Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей, — пробормотал Максим, поклонившись иконам, — и по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое…

Когда он дочитал молитву, молодой игумен вкрадчиво и смиренно сказал:

— То, что слыхал ты от отца Ионы, чистая правда, дражайший брат мой. Велико было желание мое познакомиться с твоей милостью. Да и сам государь сказал мне сегодня, чтобы я непременно тебя повидал.

— Да пошлет бог здоровья нашему государю, владыке всего православия, — отозвался Максим.

Монахи сели за стол. Им подали миндаль, фундук, фисташки в оловянных мисах, мед в ковшах.

Максим уже слыхал о Данииле, который стал настоятелем одного из самых больших русских монастырей, когда на губах его еще не обсохло молоко. Об этом с возмущением рассказывал ему Вассиан, человек нетерпимый, вспыльчивый и, кроме того, издавна питавший ненависть к Волоколамскому монастырю. Но, узнав, каким образом Даниил получил игуменство, пришел в негодование и святогорец. Не ему перед смертью отдал предпочтение старый настоятель Иосиф,[55] пославший великому князю список с тремя именами на выбор. И монастырский собор не избирал Даниила. Его назначил великий князь. Чем же этот мальчишка заслужил его благосклонность? Лестью, говорили монахи. Он ведь изворотливый и хитрый. Впрочем, ученый, и язык у него бойкий. Умен, сметлив, а благочестия никакого. Фарисей[56] этот умеет притвориться скромным, смиренным, вот почему и удалось ему втереться в доверие к великому князю и заполучить игуменство.