Тим Джексон - Intel: взгляд изнутри Страница 9

В течение последующих недель Union Carbide освобождала территорию, a Intel принимала в штат все больше сотрудников. И вот однажды поздней осенью 1968 года компания полностью заняла большое промышленное здание, где было все, что необходимо для производства полупроводников: электричество, вода и газ.

Производство кремниевых схем было ответом современного мира средневековым алхимикам, преобразующим обычные металлы в золото. Только здесь исходным материалом был песок, который превращался в кристаллический кремний, поступавший на фабрику в длинных пакетах, похожих на сосиски диаметром в два дюйма. Затем кремний нарезался на тонкие пластины толщиной в доли дюйма. При помощи ряда секретных, почти магических, процессов на каждую пластину наносились метки идентичных миниатюрных схем, четко разбитые на ряды и колонки. Пластины размечались алмазным резцом, отдельные схемы отрезали друг от друга и по отдельности подсоединяли к черным керамическим- корпусам, многие из которых имели на каждой стороне ряд металлических штырьков. Когда один из инженеров показал готовую схему своим детям, они назвали ее "расческой для Барби". Однако специалисты знали, что каждую можно продать за доллар, а может, за десять долларов или даже больше, в зависимости от того, что у нее внутри.

Первым уровень амбиций двух основателей Intel оценил сотрудник, который чертил план размещения производства. Когда он спросил, на какую производительность фабрики рассчитывать, ему назвали цифру в две тысячи пластин в неделю. Две тысячи чистых кремниевых пластин, получающихся в процессе производства! Поверхность каждой заполнена сотней или более схем. Двести тысяч схем в неделю, десять миллионов в год. Конечно, в то время удачей можно было считать, если хотя бы 10 % из них оказались хорошими. Однако для начинающей компании, которая еще даже не разработала схему или процесс производства, такое вложение капитала в производственные мощности было неслыханным. Даже Fairchild, которая стала в то время мировым лидером производства полупроводников, имела всего в пять раз больше. Кем же считали себя Нойс и Мур?

3. Третий и четвертый

Прежде всего Нойсу и Муру необходимо было найти директора по производству. Эта должность предполагает ответственность за разработку новых продуктов в срок и в пределах заданной себестоимости. Только сбыт, маркетинг и крупномасштабная стратегия не входят в круг обязанностей директора по производству. Его выбор имеет решающее значение для новой компании в области электроники, и успех Чарли Спорка в National Semiconductor показал, каких успехов может добиться компания при правильной организации производства.

При своей репутации в электронной индустрии Нойс и Мур могли бы нанять на работу любого, кого пожелали, в радиусе пятидесяти миль. Однако их выбор оказался настолько странным, что озадачил многих, наблюдавших за становлением их бизнеса. Они предложили должность директора по производству человеку, который совсем не имел производственного опыта и был скорее физиком, чем инженером, скорее учителем, чем бизнесменом, скорее иностранцем, чем американцем. Они предложили это место Энди Гроуву.

Гроув родился в Венгрии в 1936 году. Его настоящее имя — Андраш Гроф. Еврей по происхождению, мальчик до окончания второй мировой войны вынужден был скрываться. Семья Грофов пережила Холокост. Однако и после поражения нацистов им жилось тяжело, так как Венгрия, вслед за СССР, стала тоталитарным государством. Гроф с трудом зарабатывал себе на пропитание, его молодые годы в Будапеште 50-х годов были безрадостными.

В 1956 году советские войска свергли реформаторское правительство Венгрии, заменив его режимом, послушным Москве. У студента университета Грофа, как и у других молодых людей, бросавших в танки "коктейли Молотова" и потому получивших статус политически неблагонадежных, не было будущего. Так что, пытаясь сбежать на Запад, он рисковал не больше, чем если бы оставался в Будапеште. Австрийская граница манила: это были ворота в лучшую жизнь.

Спустя несколько недель Гроф прибыл в Америку на боргу старого судна, перевозившего американские войска еще во время войны. Поездка пока не оправдывала надежд новых эмигрантов. Им не дали полюбоваться Нью-Йорком, лишь мельком они увидели статую Свободы. Через Голландский туннель их привезли на автобусе в Нью-Джерси, в бывший лагерь для военнопленных. Первое впечатление Грофа от мрачных общих спален было неприятным. Он даже подумал: может быть, утверждения коммунистической пропаганды о том, что на Западе условия не лучше, правда?

Скоро, однако, ситуация стала меняться к лучшему. Эндрю Гроув, как новый иммигрант стал себя называть, вместе с одним приятелем переехал в Бронкс и записался на курс по химическому машиностроению в Городском колледже Нью-Йорка. Чтобы платить за обучение, он начал работать официантом в ресторанах. Он ненавидел Нью-Йорк, но трудился, не жалея сил, и окончил курс среди лучших в своем классе, что дало ему право выбирать, где продолжать учебу. Когда пришло время принимать решение, основным фактором оказалась погода. Чтобы убежать от суровых зим Северо-Востока, Гроув поступил в Калифорнийский университет в Беркли, идиллическом солнечном городке в нескольких милях к северу от Сан-Франциско. К тому времени юный ученый уже не был одинок. Работая уборщиком посуды в курортном отеле в Кэтскилл-Маунтинс недалеко от Нью-Йорка, он встретил молодую венгерку по имени Ева, которая стала его женой. В 1963 году, вскоре после получения степени доктора философии, Гроув пришел в Fairchild Semiconductors, где и проработал несколько лет в отделе исследований и развития, продолжая читать лекции в университете в Беркли.

Все это время Гроув пытался вычеркнуть из памяти первые двадцать лет своей жизни. Хотя у них с Евой было множество друзей-венгров, а его мать переехала к ним в Калифорнию, Гроув редко обсуждал с коллегами свое прошлое. Он тщательно скрывал свое еврейское происхождение: не посещал ни одну из местных синагог и не вступал в еврейскую общину. Только самым близким людям он иногда кое-что говорил о своей прошлой жизни. Одному из них он признался, что часто просыпается по ночам, потому что ему снится, будто за ним с лаем гонится стая собак. Самым ужасным впечатлением его детства, как вспоминал он в разговоре с другим, была не нужда в период нацистской оккупации, а то унижение, которое он испытывал, когда после войны кто-нибудь из его приятелей-венгров говорил, что папа разрешил ему играть с евреем. Третьему он как-то сказал, что долго колебался, покупать ли собаку своим дочкам. Он боялся, что его матери собака напомнит немецких надсмотрщиков, следивших за представителями национальных меньшинств и политическими противниками, перевозимыми на поездах в лагеря смерти.