Виктор Устьянцев - По ту сторону Страница 9

Он вылез из своего укрытия, осмотрелся. Часового у штаба не было, но на завалинке сидели семеро немцев. Должно быть, грелись на солнышке. Коняхину видно было даже, как они щурятся от удовольствия.

Обшарив чердак, он нашел железный шкворень. Что же, тоже может пригодиться. Лейтенант снова залез в сено, уселся поудобнее и стал ждать.

Дверь в сени, должно быть, осталась открытой, и все, что говорилось в хате, Коняхин хорошо слышал.

— Надо бежать! — говорила хозяйка. — Забрать ребятишек и бежать.

— Ну и куда ты с ними убежишь? — насмешливо спросил мужчина.

— Все равно куда, только надо бежать. А если они еще приедут за сеном?

— Вызовусь помогать, сам полезу скидывать сено.

— Куда уж тебе! Ты и на чердак-то не влезешь.

— Да уж как-нибудь…

— Ох, Фома, неужто тебе этот танкист дороже собственных детей?

— Ничего ты, Ефимия, не понимаешь.

— Где уж мне, — обиделась хозяйка.

В хате замолчали, мужчина проковылял в сени, закрыл дверь. Долго возился в сенях, потом где-то совсем рядом Коняхин услышал его шепот:

— Эй, товарищ! Слышишь меня?

— Слышу, — так же шепотом ответил лейтенант.

— Как стемнеет, не уходи. Жди меня. А если снова приедут немцы, действуй по обстановке.

К счастью, немцы не вернулись.

Когда стемнело, Коняхин вылез из укрытия, сел недалеко от лаза и стал ждать. В доме было тихо, лишь изредка звякала посуда да плакал ребенок. Затихло и село. Во всех домах, кроме штаба, погасли огни.

Хозяин пришел во втором часу ночи. Познакомились. Звали хозяина Фомой Мироновичем. Он рассказал, почему остался здесь. От службы в армии освобожден «по чистой» — «больное сердце, язва желудка, и нога, вот видишь, волочится».

— О партизанах до сих пор в наших краях не слышно было. Правда, сейчас говорят, объявились они и здесь, но я с ними пока, не связан. Попробую узнать, может, тебя к ним и переправим. А пока договоримся вот о чем. Будешь через одну ночь на вторую приползать сюда и все, что нужно, забирать. Еды, сам понимаешь, семье не хватает, но что-нибудь оставим и для тебя. Ну там вода, тряпки — это само собой. Может, лекарств каких раздобуду. Все это ты найдешь в том блиндажике, где Пашку откопал. В правом углу. В хату не заходи, можешь опять на немцев нарваться. Если же что еще надо будет, оставь записку, вот бумага и карандаш. Как написать, сам соображай, чтобы в случае, если записка попадет в чужие руки, ничего не поняли.

— Спасибо, Фома Миронович.

— Да, вот еще что: документы при тебе какие есть?

— А так не верите?

— Не к тому я. Если схватят тебя ненароком, пропадешь с ними. Поэтому схорони их как следует. А лучше, если мне отдашь. Я уж спрячу так, что и в целости будут, и в сохранности. К тому же, если свяжусь с партизанами, мне могут не поверить, а твоим документам поверят. При себе их носишь?

— При себе.

— Вот и глупо.

Может, и верно — глупо, но Коняхин документы всегда носил при себе. В первые дни войны многие бойцы, попав в окружение, зарывали документы, а потом столько неприятностей у них было из-за этого. И лейтенант тоже осуждал их. Бросить оружие и документы — это он считал тяжким преступлением. И сейчас не собирался отдавать их Фоме Мироновичу. Впрочем, тот и не настаивал.

— Дело это твое личное, поступай как хочешь.

И может быть, именно потому, что тот не настаивал, доводы его показались убедительными. Особенно насчет партизан. Могут ведь и в самом деле не поверить.

Ни Фома Миронович, ни те партизаны, с которыми он свяжется, не знают лейтенанта Коняхина. И тут уж, как ни крути, документ будет играть решающую роль.

И он отдал документы. Не знал он тогда, насколько опрометчиво поступает, как дорого ему это обойдется.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Иван Митрофанович Переплетов по возрасту в экипаже был самым старшим. Он служил в армии еще в 1932—1933 годах, в финскую воевал снайпером, в Отечественную участвовал в Сталинградской битве, был разведчиком артиллерийского полка. Часто его просили рассказать, как он с самим Рокоссовским беседовал. Иван Митрофанович отнекивался, но потом все-таки сдавался:

— Тут и рассказывать-то особенно нечего. Зимой дело было, приехал он в полушубке и валенках, знаков различия не видно. Высокий, подтянутый, лицо худощавое, глаза умные, понимающие, с такой это веселой хитрецой. Понравился он мне. Присели мы с ним на лафет, беседуем. Он не как некоторые начальники, что только и спрашивают, а им, кроме «так точно» и «никак нет», ничего ответить нельзя. Он беседует как с равным, вроде бы советуется. «Как думаешь, Иван Митрофанович, остановим мы тут немца?» А я ему еще так со злостью отвечаю: «Куда уж дальше-то отступать? До самой Волги дошли. О чем только начальство думает?» Он не обиделся, вздохнул только: «Силен еще немец». Говорю: «Конечно, силен. Только нашу силу никто никогда пересилить не мог и не сможет». И спрашиваю: «Не слышал, часом, когда мы-то в наступление пойдем?» Он и отвечает: «Кое-что слышал, говорят, скоро». На том разговор и кончился. А потом подходит ко мне командир батареи и спрашивает: «О чем это ты с командующим говорил?» — «С каким командующим?» — спрашиваю. «Да это же сам Рокоссовский с тобой сидел!» Вот какая неувязка вышла…

Переплетов не только умел расположить к себе человека, но и сам быстро привязывался к людям. Даже к танку у него было такое любовное отношение, будто стальная громадина — живое существо и понимает его. «Тридцатьчетверочка», как он ласково называл машину, и в самом деле слушалась его во всем, и, пожалуй, в бригаде не было водителя более отчаянного и ловкого, чем Переплетов.

Так что Коняхин не без основания считал, что с механиком-водителем ему крупно повезло. Переплетов был его правой рукой и во многих случаях учителем. Между ними установились те по-настоящему дружеские отношения, которые возможны только при полнейшем взаимном доверии и уважении.

Отправляя Переплетова и Голенко прорываться к своим, Коняхин понимал, что лишается огромной поддержки. Переплетов, в свою очередь, считал, что, оставляя командира с раненым Яшей, поступает неблагородно. Но приказ есть приказ, а распоряжения начальников механик привык выполнять, как сказано в уставе: беспрекословно, точно и в срок.

Переплетов понимал, что прорваться к своим будет нелегко. Он прикидывал так: по сведениям Совинформбюро в Корсунь-Шевченковском районе сосредоточена более чем стотысячная группировка противника. Сел тут не более тридцати. Вот и выходило, что на каждое село приходится более трех тысяч фашистов. У переднего края их, конечно, погуще. Значит, считай, что под каждым кустом тут натыканы их огневые точки, танки и пушки.