Анна Цомакион - Сервантес. Его жизнь и литературная деятельность Страница 9

Ночью 28 сентября подошел к берегу бригантин под начальством капитана Вианы; это было судно, пришедшее за беглецами. Но сигнал, данный с корабля, был услышан несколькими маврами, занятыми в это время рыбной ловлей, и они не замедлили поднять тревогу. Бригантин удалился. Пытался ли он еще раз подойти к берегу – неизвестно; но люди, скрывавшиеся в гроте, остались в своем убежище, хотя и ненадолго. 31 сентября они услышали в саду бряцание оружия. Это Дорадор привел сюда стражу: он выдал заговорщиков. Сервантес успел только шепнуть своим товарищам: «Единственное средство спасения для всех вас – свалить всю вину на одного меня». И, не ожидая, чтобы стража ворвалась в пещеру, он сам пошел встретить ее начальника. «Я заявляю, – сказал он с обычною твердостью в голосе, – что ни один из этих христиан не виновен. Я один составил заговор и уговорил их бежать».

Заявление Сервантеса было в точности доложено дею. Среди криков и ругательств толпы беглецы были отведены обратно в Алжир и заключены в тюрьму Гассан Паши. Один Сервантес был потребован к дею на допрос. Он немедленно смекнул, чего добивается от него свирепый Гассан: дею нужно было обвинить в заговоре Георга Оливара, чтобы захватить хранившиеся у него деньги братства; давно уже точил он зубы на священника. Сам Оливар знал об этом и теперь считал себя погибшим. «Не бойтесь, – говорил Сервантес встречавшимся по пути христианам, – я спасу вас всех». Весь город с волнением ждал конца допроса; Сервантеса никто не надеялся увидеть в живых. Между тем, допрашивая его, Гассан употреблял все свое умение, всю свою хитрость, чтобы вырвать у Сервантеса желаемое показание. Но напрасно: все уловки его были безуспешны; не смущаясь его гневом, Сервантес неизменно повторял одно и то же: «У меня не было никаких сообщников». Видя его упорство, Гассан пришел в неописуемую ярость. Никто из присутствующих не сомневался в неизбежности кровавой расправы. Один Сервантес оставался по-прежнему спокоен. И действительно, вскоре дело приняло совершенно неожиданный оборот: ярость Гассана внезапно улеглась, и, к общему удивлению, вместо ожидаемых истязаний он приказал отвести обвиняемого обратно в тюрьму. Что вызвало такое решение дея, об этом никто никогда не узнал. Гассан купил Сервантеса у Дали-Мами. Из рук ренегата-грека пленник перешел в руки ренегата-венецианца; трудно решить, кто из них по своему зверскому нраву заслуживал пальму первенства. Из всех попавшихся в заговоре наиболее пострадал несчастный садовник Хуан: он был повешен. Дорадор был помилован деем, но казнен общественным мнением: спустя два года он умер, преследуемый всеобщим презрением. Между тем Георг Оливар все еще оставался на свободе, продолжая свою самоотверженную деятельность среди пленных, а Гассан не прекращал допрашивать Сервантеса, получая все тот же неизменный и нежелательный ответ.

Рассказанные нами до сих пор факты из жизни Сервантеса известны достоверно и подтверждены неоспоримыми документами. Но были в его жизни в Алжире еще и другие факты, не менее, если не более свидетельствующие о его нравственной силе и высоте, на которые существуют только слабые, отрывочные намеки. Трудно сказать, где выказал Сервантес более мужества: в своих ли попытках к бегству, на допросах ли дея или в кругу своих несчастных товарищей по заключению, которых старался ободрить всеми средствами, прибегая даже к притворной веселости. Замышляя в тиши грандиозный заговор – поголовное восстание всех пленных, он между тем придумывал для заключенных в тюрьме всевозможные развлечения. Ему во что бы то ни стало надобно было поддержать в них бодрость духа, – непременное условие для успешного выполнения задуманного. Нелегка была его миссия. Безотрадное зрелище представляла тюрьма Гассана. Это был ничем не застроенный, огороженный стеною четырехугольник, в котором скучены были плохо одетые и праздные люди, – совершенное подобие скотного двора, где каждая голова была оценена особо. Общее уныние царило в этом жалком притоне; люди изнывали от тоски и безделья, сосредоточивая все свои помыслы на одной и той же idée fixe – на мысли об ожидаемом выкупе; здесь это был единственный предмет разговора. Страстная жажда свободы в этом сборище полуманьяков разжигалась еще сильнее бесчеловечным обращением стражей, их постоянными придирками и щедро расточаемыми палочными ударами. Горячий поклонник свободы, – «высшего блага для человека», – Сервантес страдал более других. Болезненно отзывалась на его деятельной натуре подневольная, томительная праздность. Мысль о родных не покидала его, и опасение, что может быть ему не суждено увидеть ни близких, ни Испании, вызывало на глазах его слезы. Но всего этого не должны были не только видеть, но даже подозревать товарищи; для них он всегда был весел и казался беспечнее тех ласточек, которые пролетали над их головами, не защищенными даже навесом. Он старался завязать общую беседу, предлагал им вспоминать вместе о прежних войнах, воспевать минувшие битвы, говорил с ними о поэзии, истории, писал массу стихов, которые потом прочитывал вслух, и подбивал других подражать его примеру. Однажды, на Рождество, он разыграл в тюрьме по памяти рождественское ауто, сочиненное Лопе де Руэда. Так назывались драматические представления духовного содержания, обыкновенно разыгрываемые в Испании в церквах в большие праздники. Зрителями были не только обитатели тюрьмы, но и многие пленные из христиан. Сторожа охотно пускали публику за небольшую входную плату, которую взимали в свою пользу. Но среди этих праздничных забав, по-видимому, поглотивших все его внимание, Сервантес продолжал мысленно разрабатывать свой план поголовного восстания христиан. Теперь этот план принял у него уже более определенные очертания. Он был убежден, и не без основания, что флот Филиппа II в союзе с оранским гарнизоном и 25 тысячами пленных в силах совершить дело освобождения.

События, казалось, говорили в пользу этого проекта. Филипп II с целью, остававшеюся тайною для всех, сосредоточил сухопутное войско и флот у южного берега Испании. Ходили слухи, будто бы он готовит экспедицию в Африку. Слухи эти были на руку королю, тщательно скрывавшему свои настоящие намерения, и он старался по возможности поддерживать общее заблуждение. В ожидании нападения испанцев Гассан Паша заставил пленных восстановить алжирские стены. Работа эта была изнурительна, и тягость ее увеличивалась бдительностью стражи, приставленной к строителям. На Сервантесе новые условия отразились немедленно: на него снова надели оковы. Обаяние, производимое его личностью, беспокоило Гассан Пашу: на дея он наводил страх. «Стерегите крепче этого калеку-испанца, – сказал он своим приближенным, – тогда и моя столица, и мои невольники, и мои галеры – все будет цело».