Александра Шарандаченко - Регистраторша ЗАГСА. Из дневника киевлянки Страница 9

По дороге в украинский Красный Крест (он спасает десятерых, а заморит тысячу. Вероломно напали, уничтожают целые народы, а «Крест» организовали: глядите, мол, какие мы гуманные!), на Пушкинской, увидела человек двадцать пленных, к которым отовсюду спешили женщины; они запрудили улицу, обступив пленных, расспрашивали их, плакали, проклинали немцев, громко роптали.

— Звери, что они с ними сделали?

— Где мой Володя? О, боже мой, боже!.. — голосила чья-то мать по сыну.

— Не видеть мне больше мужа!

— Грицю, Грицю! — какая-то женщина в отчаянии звала и искала среди пленных брата.

Озираясь по сторонам, проверяя, нет ли поблизости немцев, женщины украдкой совали пленным кусочки хлеба, вареную картошку.

Несколько пленных оказались совершенно босыми. Их красно-синие ноги скорее походили на подушки, чем на нижние конечности человека; они не ступали на них, а волочили за собой. Некоторые, правда, были «обуты», но как! В старые парусиновые туфли любых цветов, начиная от тех, которые некогда были белыми, в рваные калоши, подвязанные веревочками, просто в… портянках. Лица их чудовищно опухли и пожелтели, как у мертвецов; отекшие лица и глубоко запавшие глаза тускло смотрели вперед; синие губы едва шевелились, когда эти живые мертвецы просили еду или махорку. На плечах у них висели какие-то невообразимые лохмотья: лоскуты старых одеял, платков, шинелей, головы прикрывали если не платки, то старые картузишки. А на одном даже была деревенская шапка.

Все это тряпье они с трудом удерживали на себе опухшими и посиневшими руками. А ведь на улице шестнадцать градусов мороза. При сильном ветре.

Двое несли еще одного, который уже не в силах был передвигаться. Плелись они в Красный Крест, но несколько женщин перехватили их, потащили за собой и исчезли вместе с ними в каком-то дворе. Спасены, значит!

А вот один, еще довольно крепкий пленный, несет на спине обессиленного товарища. Он спешит изо всех сил. Должно быть, местный и где-то недалеко его родной дом. А вот двое ведут под руки третьего, закутанного в платок… Через несколько шагов и этих увели в свой двор две женщины, — посторонние женщины, которые приведут их в человеческий вид, а затем сообщат о них родным, помогут добраться домой.

Пленные понемногу исчезали: люди растаскивали их в разные стороны, — но толпа все росла и росла. Неизвестно, чем бы все это закончилось, так как людской поток уже хлынул на Крещатик, но тут на углу улицы появились полицаи, а за ними несколько гестаповцев, верхом, с резиновыми палками. Прозвучал выстрел. Второй…

Поток, не унимаясь, расползался по переулкам и подъездам.

Прошли несколько немецких офицеров, здоровенных, кровь с молоком, в блестящих мундирах. Самоуверенно и спокойно шагали они по нашим тротуарам, весело переговаривались, смеялись.

На лестнице какого-то дома, куда заскочила, как только на улице появились полицаи, простояла несколько минут. Улица была видна отовсюду как на ладони. Не сразу заметила, что я не одна в вестибюле. Недалеко от себя в углу услышала приглушенный разговор:

— Как ты думаешь: откуда они могли вырваться?

— С Керосинной. Откуда же еще? Ходят слухи, что их пригнали туда из Житомирского лагеря и понемногу отпускают, чтобы убить в народе веру в боеспособность нашей армии.

— К счастью, эти вовремя исчезли с глаз, а то полицаи и гестаповцы всех бы их на месте расстреляли за то, что собрали вокруг себя столько народу.

28 ноября

Вечереет. На дворе мороз. Окна разрисованы с подлинным художественным мастерством настоящей зимы. Но снега еще нет: выпадет — растает. Ветер сушит землю, и кажется, будто на дворе еще стоит глубокая осень. Однако мороз намного раньше обычного положил начало зиме. Ко всем несчастьям и зима нынче ранняя. Хорошо, что «Киевтопливо» успел снабдить киевлян дровами до 19 сентября. Теперь хоть холод не будет досаждать людям, хоть тепло принесет им немного радости.

Час назад приехала из города. Мытарилась по разным учреждениям. Вроде как что-то получится с хлебом: дадут и преподавателям по сто граммов (иждивенцам — нет). Для удобства будут давать («Дышать бы им не давало!» — замечает по этому поводу мать) сразу на неделю — шестьсот граммов.

Добилась приема у пана Медяника[4]. Фамилия эта полностью соответствует облику ее обладателя: свежая, сытая, с румяными щеками морда «пана» похожа на большую коврижку, посыпанную сахаром. Удивленно уставился на меня: учителя хотят картошки? Нет еще на это разрешения немецкого командования. Учителя просят патоки? Гм-м, раньше это еще можно было сделать. А теперь (каждое слово произносится подчеркнуто, с ударением на первом слоге) по приказу немецкого командования вся патока сдается армии, на корм лошадям.

— Чего так пани смотрит на меня? Если желаете, могу дать учителям наряд на кормовую свеклу. И не так уж далеко отсюда — всего двести километров. Пани недовольна?

«Пани» было просто не по себе от нестерпимого желания заехать «пану» со всей силой в его пунцовую морду.

Целый день было муторно на душе от этих мытарств, от необходимости, подавляя голод, обращаться к «панам» с деланной улыбкой (со злым лицам не примут!), изощренно лгать и хоть что-нибудь вырвать для коллектива, иначе люди протянут ноги.

Одно к одному — в это утро встретила в трамвае Шовкуна. До чего же мерзкое создание! Отпустил бороду на две половинки, «по-купечески». Лицо стало от этого еще более отвратительным, глаза-еще более наглыми. А говорит-то как! Сплошной жаргон, но еще более развязный, чем всегда.

— Куда это вы? В город? Дела вое? Я тоже к начальству.

— Где вы работаете? — спрашиваю, чтобы прекратить на этом разговор. Но куда там!

— Не хочу трудиться, при Советах наработался, хватит. Купцом решил стать. Достал конягу, тележку и разъезжаю. Вот вез продукты, а немцы их реквизировали. Мешок муки и бутыль растительного масла. Еду к коменданту. Мне должны возвратить. Правда, кое-что осталось…

…И как это чудовище могло быть учителем? Злила борода, которую он отпустил, рыжая, прилизанная, на две половинки расправленная. Этот-то с нетерпением ждал немцев.

— Ну, а вы как сейчас? Чем питаетесь? В село ходите? Да-а, выглядите-то вы, надо сказать, прескверно.

Отвела глаза к окну. К величайшему моему удовольствию, беседа прервалась — зашли несколько пассажиров, которые стали между скамейками и заслонили эту образину. Слышала лишь, как перечислял сидевшей рядом с ним женщине, что привез из села, что еще привезет.

«Такое чудовище выживет», — подумала я с ненавистью и, как бы в подтверждение своей мысли, услышала: