Вячеслав Козляков - Герои Смуты Страница 95

Биография казанского дьяка — один из типичных примеров того, как в Смуту становились героями. Никто Шульгину ничего не давал — ни власти, ни полномочий, ни земли. Он приходил и брал всё сам, не останавливаясь, если это было в его интересах, перед убийством политических противников, а то и просто владельцев приглянувшихся ему земель. Все эти убийства и захваты чужой собственности присутствуют в биографии казанского дьяка. Но «Никанор Михайлович» так просто не стал бы единовластным правителем Казанского царства; для этого должны были существовать особые, уникальные условия, которые случились в Смуту. Захватить власть в Казани с помощью одного террора Шульгину никогда бы не удалось; он использовал в своих целях слабость Боярской думы, которая ничем не могла распоряжаться даже у себя в столице. Шульгин то противился, то умело подыгрывал земским движениям, когда они не требовали от него личного участия или средств из казанской казны (ее он на чужие интересы старался зря не тратить). Вместе с Никанором Шульгиным у власти в Казани оказались также земский староста Федор Обатуров и еще множество их сторонников из числа родственников и во все времена существующих «хлебояжцев».

Для Казани дьяк Никанор Михайлович Шульгин был человеком пришлым. Он происходил из дворянского рода, его предки служили по небольшому городку Луху, затерянному в нижегородско-владимирских землях[584]. Провинциальные дворяне тогда нередко поступали на службу в дьяки. Несмотря на то что внешне такой поворот карьеры мог выглядеть понижением, на деле служба в дьяках давала реальную возможность «выделиться» на приказной службе и даже войти в верхи служилого сословия. Думается, что и для Никанора Шульгина происхождение из дворянского рода, пусть и не самого заметного, все-таки было важным основанием для того, чтобы его по-иному воспринимали на фоне остального служилого казанского люда. Конечно, когда во главе Казани стояли бояре или другие члены Государева двора, ни у какого дьяка не существовало ни малейших шансов на власть. Однако в отсутствие их всё менялось. Печать Казанского царства, городовые ключи, денежная казна и оружие, списки ратных людей — словом, все атрибуты власти оказывались в руках дьяков. Эти простые и очевидные обстоятельства и использовал Никанор Шульгин в самые тяжелые времена Смуты.

В правление царя Василия Шуйского, когда встречаются первые сведения о его службе в Казани, мы видим Шульгина «на своем месте». Имя его обычно упоминалось вслед за именами казанских воевод бояр Василия Петровича Морозова и Богдана Яковлевича Вельского. В начале 1609 года, в условиях ослабления власти Шуйского, осажденного в столице войском самозванца Лжедмитрия II, города Замосковного края и Поморья сами брались решать свою судьбу и противостоять «тушинцам», стремившимся распространить свои порядки и власть на всю страну. В городах образовывались «советы», куда входили обычно духовные и светские власти, воеводы и приказные люди, земский староста, посадские и служилые люди. Позиция Казани в политическом раскладе сил определяла многое. В той или иной мере от ее выбора зависели Вятка и Пермь, да и всё Поволжье с его мятежным населением чувашей и черемис, которые десятилетиями продолжали воевать с Московским царством даже после завоевания Казани Иваном Грозным.

Показательно, что в Казани в это время в отличие от других городов власть по-прежнему оставалась исключительно в руках воевод. В соседние города обращались только воеводы и дьяки, без упоминания остальных жителей[585]. Объяснение этому можно найти, помимо прочего, в том, что неподалеку, в Чебоксарах, стояло большое войско во главе с боярином Федором Ивановичем Шереметевым, собиравшимся в поход в Нижний Новгород и далее во Владимир на помощь городам Замосковного края в их борьбе с тушинцами. Присутствие поблизости войска делало излишним чрезвычайные усилия по самоорганизации местного населения. 12 апреля 1609 года «в нашу отчину в Казань» была отправлена грамота царя Василия Шуйского, адресованная «бояром нашим и воеводам Василью Петровичи) Морозову, да Богдану Яковлевичю Белскому, да дьяком нашим, Никонору Шулгину да Степану Дичкову». В царской грамоте их благодарили за «многую службу, что в Казани живете с великим береженьем», хвалили казанских дворян и детей боярских, посадских людей, пушкарей и стрельцов и убеждали их в том, чтобы они и дальше «воровской смуте не верили». Особо отмечалось то, что казанские воеводы и дьяки удерживали от выступлений служилых татар, чувашей и черемис — «розговаривали» им, то есть спорили с ними, предостерегая от нарушения шерти (присяги), данной царю. Полученную грамоту предлагалось передать митрополиту Ефрему, чтобы он объявил ее «всем людем в слух»[586]. Похвальные грамоты были отправлены, каждая по отдельности, митрополиту Ефрему, жителям Казани, служилым татарам, чувашам и черемисе. То есть правительство царя Василия Шуйского прекрасно понимало структуру местного «мира» и видело, что в Казани не было единства в действиях[587].

Выбор в пользу присяги самозваному царю Лжедмитрию II все-таки встал перед Казанью в начале 1611 года, когда весь край вступил в чрезвычайную полосу жизни. Лучше всех сумел воспользоваться обстоятельствами дьяк Никанор Шульгин, сосредоточивший в своих руках неограниченную власть над всем Казанским царством и даже соседней Вятской землей. Казань, в силу своей отдаленности от центра государства, с некоторым опозданием отреагировала на бурные события начавшегося «междуцарствия». Более того, как оказалось, присягу «царю Дмитрию» в Казани принимали тогда, когда самозванец уже был убит.

Статья о казанской присяге Тушинскому вору вошла в текст «Нового летописца», который связал с нею также гибель одного из воевод боярина Богдана Яковлевича Вельского[588]. Карьера Вельского, стремительно начавшаяся в опричное время при дворе царя Ивана Грозного благодаря родству с Малютой Скуратовым, рухнула так же быстротечно. Некогда бывший, по отзыву иностранцев, одним из главных «любимцев» царя Ивана Грозного, он проиграл свой жизненный спор народившимся людям Смуты. «Новый летописец» связал «крестное целованье Вору» с тем, что в Казани узнали о входе в Москву «литовских людей». Казанцы сразу же решили, что не хотят «бы-ти под Литвою», но по поводу дальнейших действий возникли разногласия. Воевода Богдан Вельский представлял умеренную партию, которая предлагала подождать, «чтоб Вору креста не целовати, а целовати б крест, хто будет государь на Московском государстве». Это могло означать даже признание королевича Владислава на русском троне. Вожди другой, условно говоря, «национальной» партии в противовес хозяйничавшим в столице иноземцам требовали немедленной присяги «царю Дмитрию». Автор «Нового летописца» писал, что якобы именно дьяк Никанор Шульгин, «умысля с теми ворами», приказал убить Вельского: «Они ж Богдана поймав, и взведоша его на башню, и скинуша с башни и убиша до смерти». Три дня спустя в Казани узнали о том, что Лжедмитрий убит, и это привело к закономерному раскаянию других убийц — казанского воеводы[589].