Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907 Страница 97

24_____

Днем никуда не выходил. Из «Скорпиона» прислали аванс. У Кати были гости. Я играл им танцы, был весел, сестра была довольна. К Сереже пришел Гидони, возмущенный, что Кузмин с Судейкиным агитировали и т. д. Я горд, что нас и тут соединяют. Пришли Мясковский, Гофман, Потемкин, Пяст и Кричевский, читали стихи, играли. Тамамшев, приехавши поздно, возбудил мои надежды, не С<ергей> Юрьев<ич> ли это, но я был так счастлив, вообще любя и зная его, что маленькое разочарование растаяло в этой радости. Сидели довольно долго. Как я люблю Сергея Юрьевича, его лицо, его глаза, его голос.

25_____

Ходил к тете, она больна, дело 2-го; зашел к Ивановым, там были Званцева и Волошина, старуха. Вяч<еслав> Ив<анович> был какой-то пришибленный, еле-еле минутами опять виделся прежний блестящий maître. Переписывал «Любовь этого лета» для Судейкина. У Нувель был Бакст, только что из-за границы, и Сомов, потом, совсем потом явился милый Судейкин. Нувель приятно изводил, рассказывая, как мы являемся и удаляемся вместе, что я имею успех у женщин, и т. д. Мы сидели рядом и редко, чинно говорили. Потом Бакст ушел, говорили о театре будущего. Мы долго ходили, я проводил его до дому, говорили, как говорят ночью, ходя по улицам, что ни на есть самое дорогое и тайное. Опять звал в Москву, c’est presque convenu[215]; какое блаженство быть так долго вместе! Жить вместе. Он любит мои губы, мои глаза, понимает, отчего я люблю его, отчего мне приятно ходить с ним, отчего я горжусь им, что я сделал самое ценное для человека, пожелав его физически независимо от художественных или моральных качеств. Было необыкновенно мило, влюбленно, желанно. И он так раскланялся, когда я уезжал с какой-то легкой танцующей душой. Как я счастлив! в понедельник увидимся. Завтра репетиция у Вилькиной.

26_____

Ходил в парикмахерскую. У нас была Варвара Павловна с Олей. Я занимал ее, т. к. сестры и детей не было дома; если бы не гости, нам пришлось <бы> обедать втроем с сестрой и Бобкой. После все пошли к Ек<атерине> Аполлоновне; было достаточно скучно. Я заехал за Нувель, который спал; у Вилькиной, кроме квинтета, был Сомов, Рафалович, Поляков и «современники»; играли квинтет Юон<а>, очень банальный, и прелестную сонату Castillon. Людм<ила> Ник<олаевна> дала свою книгу{467}, звала с Судейкиным после театра пить чай. Говорила при Рафаловиче так о С<ергее> Ю<рьевиче>, будто он, Рафалович au courant[216], и потом оправдывалась, что он и все еще раньше спрашивали у нее, что Судейкин — мой друг. У нее с Аладином и Renouveau было какое-то trio platonique в темной комнате{468}, между тем как я вел эстетический и компрометантный разговор с Венгеровой, которая уверяла, что ждет от меня очень смелых современных вещей. Сомов зачем-то пускал слух, что я пишу большую пьесу для театра Коммиссаржевской. Без меня кто-то вызывал по телефону, неужели Сергей Юрьевич? Рано ли он завтра придет? Друзья находят, что я стал менее весел, moins charmant[217], не принадлежу им, но это вина не целиком Судейкина. Сомов находит, что этого типа влюбленность мне менее идет.

27_____

Сидел дома, переписывая и пиша музыку. Ждал Сергея Юрьевича, который по телефону мне объявил, что в прегадком настроении, ко мне вряд ли приедет, и просил заехать в театр, где он сидит один. Я встретил Глебову в коридоре, которая сообщила, что С<ергей> Ю<рьевич> меня ждет и волнуется; сейчас же вышел и он, не целуясь. В театре все полно интриг и конфликтов, я сидел и у Мейерхольда, и у Бецкого, и в фойе, и в мастерской, и в буфете. В светлой и теплой мастерской Сапунов без пиджака писал большую декорацию, разостланную по полу, Судейкин, без пиджака же, продолжал портрет сестры Беатрисы, я же сидел в катающемся кресле, смотря на возлюбленную фигуру С<ергея> Ю<рьевича>. Маленькие актрисы знают наизусть: «умывались, одевались»{469}. Вчера у него были Глебова и [Шиловская] Вилькина, слишком расстроенная отнятой у нее ролью. Скучно, что у них нет суббот. В конце концов Судейкин согласился ко мне ехать; сестра еще не спала; снова стали пить чай и ужинать, я много играл. Судейкин рассказывал об их розовом доме с голубыми воротами, о своих комнатах, семье, знакомых, собаках; потом мучил меня, потом перестал, поставив условием, что мы будем против окна и что он не будет делать ни малейшего движения; конечно, последнее он не исполнил. Мои большие надежды отсылает на Москву.

28_____

Дописал «Осень». Поехал к Судейкину; швейцар сказал, что видеть его можно в театре. Пронин послал меня в мастерскую. Опять по витой лестнице, где однажды поцеловал меня Сергей Юрьевич, поднялся в мастерскую, где один Сапунов покрывал деревья желтыми, красными, малиновыми, золотыми листьями. Тихо и упало поговорили, звал заходить. У Ярцева посидел с Веригиной и Ивановой; субботы возобновятся; что в них, когда его не будет? почему он так со мной поступает? Опять зашел в номера, швейцар сказал, что Судейкин хотел сегодня ехать в Москву. Что ж это, не прощаясь? так просто? Поехал к Волошиным, там был Иванов, Сомов, еще какой-то мол<одой> человек, Минцлова, старуха Волошина. Я, Иван<ов> и Вол<ошин> пошли к Гофману, там были Мясковский, Ремизовы, Потемкин, Пяст, Леман и др. Серафима Павловна просила приводить Судейкина, который ей нравится, пила со мной за него, расспрашивала, больше ли я его люблю, чем Сомова. Гофманы живут в старинном казенном доме с низкими, уютными комнатами. Реферат, известный уже мне, был каждую минуту прерываем Ивановым и затянулся очень долго. Во время второй половины я играл «Куранты». Потемкин, кажется, думает, что я за ним ухаживаю. Дома узнал, что у меня никого не было, по телефону никто не говорил, писем нет. Так и уехал?!

29_____

Опять ни слова, ни звука. Так и уехал? Какая тоска, какая скука! ничего не пишу. Днем заехал к Сомову; он нашел меня милее, чем при Судейкине. Минцлова говорила, что я был кем-то очень близким Цезарю Борджиа, потом кавалером де Грие и потом в какой-то русской секте, изуверской и развратной. Я ужасно скучаю. Вечером был у Минской, где был и Константин Андреевич. Из «Руно» прислали небольшой аванс. Я даже адреса Судейкина не знаю, что же это будет? У Венгеровых было хорошо, в конце концов все румянились и подводили глаза, Сомов так вышел и в переднюю, куда вошли какие-то 2 господина, у него был забавный вид.

30_____

Письма нет; ходил за покупками; писем нет; играл кэк-уоки и матчиш, такая скука, хоть бы уехать куда. И вдруг он здесь и не дает знать? Спросить у Сапунова или Феофилактова мне стыдно. И чем я заслужил такое обращение? Сегодня будут гости; что мне до них, когда его нет? Все потеряло смысл — гости, собрания. Ходили вниз смотреть письма — нет. Не известить по приезде! Но еще ужаснее, если он и не уезжал, я боюсь от этого ходить в театр. Дети танцовали, я играл шумно танцы, потом спал, потом ел, потом пел арии Scarlatti и других, медленные и страстные, стало легче, т. к. моя тоска, моя любовь перенеслась куда-то в ренессанс. Был Ремизов, Потемкин, Леман и Гофман. Иванов завтра едет в Москву с Блоком{470}. Л<идию> Дм<итриевну> отправили в больницу, Городецкий печатает «Ярь» не в «Орах», а в «Кружке молодых», 3000 экземпл. по 40 к. Как все бегут из несчастных «Ор». Играли меня, «La belle Hélène», матчиш. Потемкин что-то танцовал. Гофман говорил свободно и независимо. Было не плохо, хотя я очень скучаю об Судейкине, тем более что я все время еще не уверен в нем. Отчего он не пишет? Написал Юше{471} и Феофилактову. Студенты выбрали Городецкого, Гидони, Цензора, Кричевского, Дубнову и Мазеля, первый кандидат Гофман, последний — Сережа — 3 голоса. Сплетня о Судейкине, кажется, всеобщее достояние, даже и студентов.