Андрей Шарый - Знак W: Вождь краснокожих в книгах и на экране

Андрей Шарый

Знак W: Вождь краснокожих в книгах и на экране

Пьер Брис и Гойко Митич на тропе войны

Вождь апачей нашел стрелу мести. Его глаза зорки, ноги легки, его рука сжимает быстрый, как молния, томагавк. Он будет искать убийцу и возьмет его скальп за жизнь Горной Розы.

Я прекрасно помню тот день, когда впервые в жизни посмотрел кино про индейцев. Лето 1972 года, областной центр. Ранним душным вечером мама ведет меня, без пяти минут первоклассника, в кинотеатр «Спартак». В похожем на амбар кинозале с фанерным потолком не предусматривалось кресел, зрители рассаживаются на деревянных скамьях, лузгают купленные у входа семечки, шелуху сплевывают на пол. Демонстрируется фильм «Белые волки» (производство ГДР), в главной роли — Гойко Митич.

Неважного качества копия, к тому же почему-то черно-белая, но во всей моей семилетней жизни не было впечатлений ярче. Я вышел из кинотеатра ошарашенный, потный, как после бани, унося в хилой мальчишеской груди всю боль индейского народа и невероятную, ну просто невероятную жажду опаснейших приключений и немедленной борьбы за справедливость. Мама-то, конечно, ничегошеньки в этом не понимала. Да я ей и не говорил…

Я помню и тот день, когда Большое Индейское Приключение окончилось. Весна 1982 года, столица нашей Родины. Без пяти минут выпускник, я веду в кино свою школьную любовь Иру, хитро выбрав в афише и романтическое, и героическое сразу. Демонстрируется фильм «Братья по крови» (производство ГДР), в главных ролях — Гойко Митич и Дин Рид. Ни мне, ни моей спутнице кино не понравилось. Ире не хватило романтики, а мне вся индейская героика сопротивления показалась картонной. Взгляд Гойко Митича уже не пробирал, как когда-то. Ну и не станешь же с девушкой-то вести беседы о краснокожих вождях! Да я и не вел…

Мое индейское десятилетие было похожим на ваше. Оно состояло из хаотичной беготни по двору, осмысленность которой дано постичь только тем, кто участвовал в этом броуновском движении; из продранных новых штанов; из потайного ночного чтения при фонарике книжки про последнего из могикан; из нехорошей зависти к однокласснику, выставившему на парту каучуковую фигурку воина племени команчей; из устройства вигвама в лесу и хижины белого охотника на стройке в соседнем микрорайоне. Ну и из кино, конечно, с билетом за пятнадцать или сорок копеек, смотря на какой сеанс попадешь.

Когда я учился в пятом, наверное, классе, по воле советского кинопроката, запустившего волной повтора западногерманский сериал 60-х годов, к Ульзане и Зоркому Соколу присоединились Виннету и Верная Рука. Гойко Митич так и остался для меня главным индейцем, единым во многих ипостасях, как Господь Бог. А Виннету — он и был Виннету, я тогда даже имени актера Пьера Бриса не знал. Книжек Карла Мая, который придумал вождя апачей, в Советском Союзе не издавали, оттого происхождение Золотой горы и Серебряного озера казалось слегка туманным. В титрах указывалось: «По романам Карла Мая», но, спрашивалось, если по этим романам снимают столь замечательное кино, то почему в самой читающей в мире стране о таком писателе никто не слышал?

В советском пантеоне детских героев краснокожие вожди стояли особняком, потому что создавали вокруг себя обширную территорию игры и давали простор для подражания. Структура этой игры была уникальной, она включала в себя куда больше элементов, чем любая другая дворовая забава: экзотическая, иностранная, дикая, природная, с развитой системой символов и знаков, с минимумом инвентаря, с небезопасными кострами и стрелами, с криками кукушки и филина, даже с собственным языком и квинтэссенцией его, строгой максимой «Я все сказал. Хау!». Сложный мир благородных дикарей, в котором не содержалось ровным счетом ничего от повседневной жизни, заполненной глупыми и неприятными повинностями — уроками, уборкой комнаты, послушанием, — было очень просто и невероятно интересно воссоздавать. Во всамделишность такого построения никто из пацанов во дворе не верил, но и от сказки индейский мир тоже отличался, он помещался где-то посередине между вымыслом и реальностью. Однако свободу мы с Гойко Митичем, кажется, понимали одинаково: скакать день и ночь по прерии и чувствовать себя вольным как ветер.

Советский киножурнал утверждал: если в кадре появлялся Гойко Митич, название фильма уже не имело значения. Первая главная роль Митича, вождь дакота Токей Ито. «Сыновья Большой Медведицы», 1966 год.

Играть «в индейцев» считалось престижнее, чем «в войну», «в красных и белых» или «в шпионов и пограничников». Даже самые популярные отечественные герои дворового фольклора, Неуловимые Мстители, уступали Ульзане и Зоркому Соколу, потому что приключения Даньки и Валерки выглядели доморощенными. «Неуловимые» хотя бы косвенно были продуктом школьной программы, с самого первого сентября насквозь прошитой рассказами о пионерах и комсомольцах, поэтому перевоплощение в этих персонажей не таило в себе ни грана волнующе-запретного. Науке малоизвестны случаи дворовых игр в Мальчиша-Кибальчиша, Васька Трубачева, Тимура и Вольку Костылькова. Ну кому могло такое прийти в голову: подражать октябрятам или пионерам-героям!

Советская машина идеологического воспитания формировала нравы и вкусы подрастающего поколения без особой оглядки на мировой опыт, у нас ведь своя культурологическая практика. Система разрешений была не так обширна, как система запретов, поэтому пустоты приходилось заполнять, искать им замену, поэтому компенсаторную функцию выполнял отечественный суррогатный продукт, хотя качество его иногда и оказывалось ненамного хуже заграничного оригинала. Но почему «вместо», а не «вместе»? «Ну, погоди!» вместо «Тома и Джерри», «Белое солнце пустыни» вместо «Великолепной семерки», Дин Рид вместо Элвиса Пресли, «Волшебник Изумрудного города» вместо «Волшебника из страны Оз»; конечно же, никакого Джеймса Бонда, Дракулы, Бэтмена; Фантомас, Зорро, Тарзан — только в кино и никогда — в книгах.

Союз благородства и мужества. Пьеру Брису и Гойко Митичу иногда приходилось вместе выходить на тропу войны. Виннету и Белый Ворон в фильме «Трубка мира», 1964 год.

Серия гэдээровских «индейских» фильмов стала прямой реакцией на экранизации «североамериканских» романов Карла Мая в Западной Германии — с «правильной» трактовкой освоения Америки, в «верном» идеологическом склонении. Историки кино теперь удерживаются от прямых сравнений: кто лучше — Гойко Митич или Пьер Брис, DEFA или Rialto Film? Может быть, киноведы не проводят параллелей еще и потому, что фильмы эти сняты по-разному и для разного: одни — чтобы в первую очередь развлекать, другие — чтобы главным образом учить. Хорошо, что большую часть своего индейского десятилетия я ничего этого не понимал, а когда понял, то и десятилетие кончилось, вместе с детством. Виннету с Ульзаной перестали быть мне нужными так, как прежде.

Романы Карла Мая я прочитал на четверть века позже, чем положено по всем законам Большого Индейского Приключения. Поэтому клятва вождя апачей Виннету кажется мне всего лишь отличным образчиком постмодернистской прозы.

1

КАРЛ МАЙ: НЕИСПРАВИМЫЙ ЛГУН

— Откуда вы взялись и кто вы такой?

— Я писатель.

— Вы пишете книги? — На лице охотника появилось выражение не то подозрительности, не то жалости. — Как у вас со здоровьем, сэр?

Он покрутил указательным пальцем у виска.

— Я стреляю бизонов потому, что хочу есть. А для чего вы пишете книги?

Карл Фридрих Май появился на свет далеко от американских прерий. Он родился 25 февраля 1842 года в поселке Эрнстталь, в узеньком трехэтажном домике с островерхой крышей, втиснутом в ряд таких же неприметных строгих зданий на улице Нидергассе. Теперь это «мемориальный литературный дом-музей» симпатичного бледно-зеленого цвета, а полтора столетия назад он был серо-бурым, как и весь квартал. Саксония, Эрнстталь, окрестности Хемница, середина XIX века. Бедный край богатой немецкой земли: сельское хозяйство, давно выработавшие свое серебряные шахты да ткацкие фабрики, не справляющиеся с конкуренцией со стороны английских мануфактур. Карл был пятым ребенком в семье 32-летнего ткача Генриха Августа Мая и 27-летней Кристианы Вильгельмины, урожденной Визе. Из четырех старших сестер Карла к моменту его появления на свет в живых осталась только одна. Семья жила почти в нищете. Саксония страдала от засухи; голод в рабочих семьях, где иногда питались одной картошкой был обычным явлением. Май позже скажет об этом так: «Безработица, неурожай, дороговизна, революция — четыре слова, которые все объясняют».