Роже Авермат - Рубенс Страница 11

Но успех братьев Карраччи вскоре оказался подорван художником, который отказался от всех привычных правил, отверг античных мастеров и Рафаэля и объявил, что только непосредственное наблюдение жизни может служить источником вдохновения. Этот одержимый — Микеланджело Меризи, прозванный Караваджо. Вначале он писал человеческие фигуры, и его единственным желанием было максимально приблизиться к правде, но постепенно он совершенно отказался от пейзажного фона ради резких противопоставлений света и тени. Он предал киноварь и лазурь анафеме и вообще стал писать только черный фон, а на нем странно выделялось какое-нибудь бледное лицо. Он писал лицо таким, каким его видел, категорически отказываясь приукрашивать модель. Наоборот, его взгляд привлекало и завораживало все самое отталкивающее. Клиенты, напуганные ужасами, какие он им предлагал, иногда отказывались получать выполненные художником заказы.

Зато Аннибале Карраччи, в противоположность Караваджо, всегда корректен и даже подчеркнуто любезен. Кардинал Фарнезе пригласил его в Рим и поручил ему украсить свой великолепный дворец, который Сангалло[89] и Микеланджело построили в прошлом столетии из «камня, взятого в Колизее и в театре Марцелла». Карраччи работает во дворце вот уже пять лет и все еще не закончил работу. Вначале ему помогал его брат Агостино, но соперничество привело к разрыву между братьями. Римской публике больше нравились работы Агостино, и поэтому Аннибале вынудил его покинуть Рим. Кардинал Фарнезе, чтобы поддержать Агостино, пристроил его на службу к своему брату герцогу Пармскому, и теперь Аннибале помогают в работе более молодые художники, Доменикино и Ланфранко[90], которые не угрожают его славе.

Кавалер д’Арпино[91], по прозванию Иозепино, примирил обе партии, предав поруганию как Карраччи, так и бывшего своего помощника Караваджо. Когда в том же 1608 году в Рим явился Гвидо Рени[92], кавалер поспешил оказать покровительство этому болонцу и обеспечил его заказами. Тем самым он нанес удар Аннибале Карраччи, который боялся конкуренции самого блистательного из учеников своей школы в Болонье. У Иозепино не хватало терпения писать с натуры, и он понимал, что его поверхностная и пресная манера не выдерживает сравнения с мощью Караваджо. Противопоставить ненавистному сопернику, Караваджо, другого, пользующегося успехом художника для Иозепино было единственной возможностью обуздать этого наглеца, который владел кинжалом так же, как и кистью. Пусть Гвидо Рени откажется от своих голубых небес и безмятежной живописи, пусть он тоже подчеркивает тени: только так и можно одолеть ненавистного Караваджо.

Кавалер д’Арпино оказался отличным психологом. Безусловно, люди с изысканным вкусом предпочитали ужасам Караваджо ласкающие взгляд картины Аннибале Карраччи, по ведь приходилось считаться и с молодежью, которую больше привлекала терпкость обнаженной жизненной правды, чем привычные красивости, созданные по избитой прописи. Разъяренный успехом Караваджо, которого он считал бездарью, Аннибале Карраччи вынужден был стать бессильным свидетелем торжества нового соперника. В отместку ему оставалось только злословить, но это ни на кого не производило впечатления. Гвидо Рени еще не успел написать в Риме ни одной картины, а усыновивший его Вечный город единодушно чествовал художника. И впрямь кавалер д’Арпино поработал на славу.

После смерти папы Климента VIII конклав 1 апреля избрал папой Льва XI — избрал после долгой борьбы, продолжавшейся несколько дней и не обошедшейся без скандала. После двадцатишестидневного правления новый папа умер, и тиара досталась кардиналу Боргезе. По городу шепотом передают, что в конклаве дошло до рукопашной и что дамы Конти сыграли немалую роль в успехе новоизбранного наместника бога на земле. Они будто бы даже сумели провести старую лису Монтальто, влияние которого в конклаве по-прежнему огромно. Кардинал Боргезе, который принял имя папы Павла V, человек величавый, представительный и весьма высокого о себе мнения. Ему всего пятьдесят три года, и он мечтает о великих свершениях. Его владычество началось в мае, как раз когда Петер Пауль обосновался в Риме. В соборе св. Петра ведутся энергичные работы. Фламинио Понцио[93] заканчивает дворец Боргезе. Кардиналы без устали украшают свои роскошные жилища. Каждый думает об одном — как бы поразить своих собратьев и прекрасных римлянок. Плетутся интриги. Составляются и расстраиваются заговоры, завязываются любовные приключения.

Милая вольность римских нравов облегчает жизнь тому, кто достаточно гибок и хитер. Именно в этом мире и собирается проложить себе дорогу Петер Пауль.

Он живет вместе со своим братом. У него есть друзья. Среди них Деодат дель Монте[94], фламандец из хорошей семьи, явившийся, подобно многим его соотечественникам, паломником в Италию, а также Адам Эльсхеймер[95], немецкий художник, который помещает библейские и мифологические сцены в свободно написанный пейзаж. Реализм Эльсхеймера, пусть даже очищенный чисто классическим мировоззрением, — новшество в итальянской школе. Исходящее от северянина, оно встречает непосредственный отклик только в творчестве другого уроженца севера — антверпенца Пауля Бриля[96], который живет в Риме вот уже двадцать лет.

Благодаря протекции Юста Липсия Филипп Рубенс получил разрешение работать в библиотеке кардинала Асканио Колонна, а тем временем Петер Пауль может отдаться любимому делу — изучать творчество великих мастеров. Неистощимым источником служит для него Микеланджело. А ведь есть еще античные мастера с их мраморной и бронзовой скульптурой, которой так богат Рим. Есть, наконец, собрания замечательных медалей.

Рисунки пером, карандашом, сангиной, сепией, белая гуашь — все способы хороши, чтобы запечатлеть в беглом наброске образ, который хочешь удержать в памяти. Но это не рабская копия, а живая интерпретация, где образ оригинала воспринят сквозь призму индивидуальности художника.

Под влиянием искусства, золота и страстей жизнь в Риме кипит, как лава. Сегодня все заняты каким-нибудь прекрасным произведением искусства, завтра все взволнованы разыгравшейся драмой. Сама земля, еще хранящая осколки императорского Рима, способствует этому вакхическому опьянению, время от времени открывая глазам восхищенных толп Какое-нибудь неизвестное доселе сокровище. Так, возле арки Галльена на Эсквилинском холме [97] недавно открыли великолепную фреску с изображением брачной церемонии. Она украсила коллекцию кардинала Альдобрандини. Это тот самый кардинал, который несколько лет тому назад подослал убийц к дворянину Джироламо Лангобарди: ему не нравилось, что Лангобарди содержит некую молодую девицу. Тот самый кардинал, который отправил на плаху осудившего его правителя Рима. Тот самый, который дважды пытался возглавить группу кардиналов в конклаве, но дважды был оставлен в дураках хитрецом Монтальто. Теперь фреска, которую все, в том числе и Рубенс, мечтают посмотреть, находится на прелестной вилле Альдобрандини — и отныне так и войдет в историю под названием «Свадьба Альдобрандини».

В атмосфере этой кипучей жизни Рубенс и не вспоминает о Мантуе, разве только тогда, когда ему причитается жалованье, выплату которого задерживают. Получая жалованье, пишет он Кьеппио, «я мог бы продолжать свои занятия, не пытаясь раздобыть другим путем средства к существованию, хотя в Риме для меня это не составило бы труда» [98]. И вскоре он доказывает, что его слова отнюдь не пустое хвастовство.

В конце 1606 года он получает заказ от святой конгрегации. Речь идет об украшении главного алтаря в новой церкви Санта Мария ин Валличелла. Получить этот заказ пытались многие художники, в том числе Гвидо Рени и Помаранцио [99]. То, что Рубенс мог одержать победу над таким признанным в Риме художником, как Гвидо Рени, доказывает, что он добился больших успехов в умении завязывать связи. Но он не позаботился о том, чтобы заручиться разрешением своего властелина. А тот не замедлил напомнить о себе, и притом самым неприятным для Рубенса образом — он приказал ему вернуться в Мантую. Рубенс стал упираться. Он просит Кьеппио исхлопотать ему отсрочку, признаваясь, что взялся за роспись алтаря: «Меня вынудила к этому необходимость, ибо я не мог целый год вести в Риме жизнь, подобающую моему положению, содержать дом и двух слуг, получив из Мантуи со времени отъезда за все про все 140 скудо». Картина, правда, еще не начата, но «в ней заинтересованы многие знатные лица, и, откажись я от этого заказа, который получил, одержав славную победу над знаменитыми римскими художниками, я навлек бы на себя великую хулу» [100].