Григорий Островский - Захарий Зограф Страница 11

В 1829 году в Москве увидела свет книга под обычным тогда длинным названием: «Древние и нынешние болгаре в политическом, народописном, историческом и религиозном отношении к Россиянам. Историко-критические изыскания Юрия Венелина». Принявший имя Венелина Юрий Гуц из Закарпатья, изучавший медицину и философию во Львовском университете, молодой ученый — он умер на тридцать седьмом году, — лишь один раз, и то недолго, бывший в Болгарии (в 1830 году, в Варне, Силистрс и окрестных селах), стал «вторым Паисием». «Напомнил свету о забытом, но некогда славном и могущественном племени болгар и пламенно желал его возрождения» — начертано на надгробии Ю. Венелина на Даниловском кладбище в Москве, поставленном в 1841 году болгарской одесской колонией.

Свой труд Ю. Венелин начинает словами: «Болгаре (нынешние) — племя славянское, одного рода со всеми прочими: россиянами, поляками, чехами, кроатами, словенами, сербами и проч.». Чтобы в полной мере оценить всю значимость этого положения, достаточно напомнить, что крупнейший русский историк Н. Карамзин считал болгар татарским племенем. Что же касается современного болгарского языка, то еще в 1826 году Й. Шафарик высказывался о нем как о сербском наречии, и в этом были тогда убеждены многие в Европе. Рассматривая болгар в качестве полноправных и старейших членов семьи славянских народов, Ю. Венелин стремился преодолеть в них воспитанное многовековым османским игом чувство обособленности, пробудить в России живую заинтересованность в их судьбе. «Пусть иностранцы, по неведению ли или нерадению, мало о них заботятся, — писал он, — но тем непростительнее нам забыть болгар, из рук коих мы получили крещение, которые нас научили писать, читать, на коих природном языке совершается наше богослужение, на коих языке, большей частью, писали мы почти до времен Ломоносова, коих колыбель сопряжена неразрывными узами с колыбелью русского народа…» [24, с. 11].

Ю. Венелин не историк, не лингвист, не фольклорист в точном значении; многие его положения (например, он считал волжских булгар и гуннов русскими племенами), равно как и составленная им в 1834 году «Грамматика нынешнего болгарского наречья», не выдерживают научной критики. Кто-то сказал о нем: «Он не создал нашей истории, но ее воскресил». Скорее это был романтик, талантливый публицист, и главная ценность его труда заключалась в обращенности к современности. Ю. Венелин намеревался рассказать о болгарах, имя которых «отзывалось громко и со стуком оружия в византийских летописях», об истории болгарского государства, пока оно «не сокрушилось под ударами врагов своих и не потеряло свое бытие», но свой замысел полностью не осуществил. «Народ, однако, не перестал существовать и доныне», — писал Венелин, и эти слова заставляли болгарские сердца биться сильнее.

Неофит Рильский был заочно знаком с Венелиным, тот дал одобрительный отзыв на «Грамматику» Рильского, посылал ему свои книги и лично, и через В. Априлова из Одессы. Трудно допустить, что ближайшим ученикам самоковского даскала оставались бы неизвестными слова Ю. Венелина.

«Если бы сей народ не понес значительных потерь от долговременного железного ига и убийственной политики Порты, от чумы, если бы сей народ во всех странах, им обитаемых, доныне оставался господствующим, то за верное можно предположить, что ныне мог бы быть столь массивным, столь же колоссальным, как и россияне. <…> Не имея ни прав, ни законов отечественных, болгаре обеспечения жизни и собственности должны ожидать от свойств и характера областных пашей или комендантов крепостей. Посему участь гражданского их бытия выставлена на произвол военной необузданности их победителей. <…> Архиерейские кафедры… сделаны продажными и отдаются лицам более обещающим, т. е. более корыстолюбивым, которые, подобно пашам, налагают на своих подчиненных подати по усмотрению». Надежды свои Ю. Венелин возлагал преимущественно на просвещение и церковь: «Величайшим благодеянием для сего народа было бы, если испросят ему у Порты, вместо колоколов, позволение заводить собственные типографии и высшие училища, если запретят грекам восходить на болгарские кафедры и продавать оные в Константинополе… в болгарских приходах не отправлять богослужение на чуждом для прихожан языке» [24 с. 252].

Между тем историческая обстановка накалялась. Раздираемая внутренними противоречиями и междоусобицами, упорно цеплявшаяся за отжившие свой век военно-феодальные порядки, Османская империя теряла свое еще недавно казавшееся безграничным могущество. Многолетняя война султана с кирджалиями на рубеже XVIII и XIX веков подорвала центральную власть, но воспользоваться этим болгары тогда не смогли. «Единственное, что приводят в свое оправдание помнящие те времена старики, — писал позднее Г. Раковский, — это то, что они ничего не знали о былой славе и независимости болгар. Вся Болгария была тогда погружена в невежество, и слова „отечество“ и „народность“ были совершенно забыты!» Да и само слово «Болгария» не значится ни в одном официальном документе: все европейские владения Османской империи именовались Румелией, христианские подданные султана — «райя» — стадом и «руми миллети», то есть «греческим племенем», а болгарскими землями владели силистрийский паша и дунайский сераскер, рушукский аян и видинский паша.

Удержать абсолютную власть над огромной многонациональной империей Стамбул уже был не в состоянии. В результате русско-турецкой войны 1806–1812 годов Молдова и Бессарабия от Прута до Днестра отошли к России; к 1815 году сербы под предводительством князя Милоша Обреновича добились автономии, хотя формально еще в рамках Османской империи. В 1821 году в Греции вспыхнуло национально-освободительное восстание; в рядах греческих повстанцев сражалось с оружием в руках немало болгарских патриотов. Разгром турецко-египетского флота в Наваринском сражении, победы русского оружия в войне 1828–1829 годов завершились Адрианопольским договором, по которому большая часть Греции получала независимость, расширялась и закреплялась автономия Сербии и Валахии. Русские войска овладели Варной и Силистрой, дошли до Софии, Пазарджика и Адрианополя, подступили к Стамбулу; около тысячи болгарских добровольцев воевали плечом к плечу с русскими солдатами, но в мирном договоре Болгария даже не упомянута… Надеждам болгар и греков в совместной их борьбе с османами на правительство русского царя был нанесен тяжелый удар. Спасаясь от ярости врагов, сто тридцать тысяч болгар эмигрировали в Валахию, Молдавию, южную Россию; из одного Сливена ушло пятнадцать тысяч болгар, а осталось там всего две — три тысячи; в Брашове, Бухаресте, Кишиневе, Одессе, Москве, Нежине, Таганроге возникают многочисленные болгарские колонии.

Военные поражения поставили Блистательную Порту перед необходимостью реформ. В 1826–1829 годах султан Махмуд II реорганизовал армию: вместо своенравных и необузданных янычар было создано регулярное войско — низам и запасные части — редиф; ликвидация корпуса сопровождалась страшной резней взбунтовавшихся в последний раз янычар. Распущен был и дервишский орден бекташей, покровителей янычар.

Султанский гнет был, вероятно, наихудшей формой феодальной деспотии, вошедшей в непримиримый конфликт с логикой исторического развития. «Турецкое, как и всякое другое восточное владычество, — писал К. Маркс, — несовместимо с капиталистическим строем; извлеченная прибавочная стоимость ничем не обеспечена от хищных рук сатрапов и пашей; нет налицо первого основного условия буржуазного приобретения — обеспеченности личности купца и его собственности» [1, с. 22].

А вот непосредственное свидетельство очевидца — французского посланника, посетившего Болгарию в 1849 году: «Когда я миновал Дунай, чтобы видеть и исследовать Болгарию, с сожалением удивился величайшей бедности, которая господствует в области, находящейся под непосредственным управлением государства. <…> Никогда ни один христианин не может получить удовлетворения со стороны правительства за сделанное против него злодеяние. Чтобы доказать наличие преступления, ему необходимо свидетельство двух мусульман. Болгарин работает, а пришедший без всякого опасения в его дом мусульманин может похитить все, что он заработал» [37, т. 1, с. 255].

Накапливались гнев и возмущение народа, однако условия для политического выступления еще не созрели. Пока что, по словам Д. Благоева, «национальные стремления получили непреодолимую силу, найдя свое реальное выражение в борьбе с фанариотами, в борьбе за церковную самостоятельность». И далее: «Церковная борьба была национальной политической борьбой не только потому, что имела целью признание болгарской национальности в Турции, но и потому, что в нее была вовлечена вся нация, вся болгарская народность» [56, с. 27].

Еще в 1572 году султан провозгласил константинопольского патриарха «руммилет башти» — духовным главою всех христиан Османской империи. Власть высшего греческого духовенства распространялась не только на обрядовый быт; церковь, школа, личный статус болгарина, в значительной степени общественная жизнь находились в ведении константинопольского патриарха, митрополитов, архиереев. Все, от мала до велика, должны были платить «мирию» и «владычицу» — налоги в их пользу; водосвятие в доме обходилось в двести пятьдесят грошей (прядильщицы и чесальщицы шерсти получали в день по два — три гроша), развод супругов стоил полторы — две тысячи, а примирение их — до пятисот грошей; если село не могло заплатить владыке, то всех крестьян предавали анафеме, церковь закрывали на замок, а дома грабили без пощады. Очень уж напоминало это «ягму» — неписаный закон, по которому победители получали неограниченную власть над побежденными, право бесчинствовать, грабить, убивать.