Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности - Морган Мейс Страница 11

Какое нам до всего этого дело? Сколько людей сегодня вообще в курсе, что в 1870 году была какая-то там Франко-прусская война? Сколько людей знают хоть понаслышке, что было такое сражение при Вёрте и что у этого сражения были какие-то отзвуки, даже не говоря о громах? Если в 1870-м и были какие-то громы, они уже очень и очень давно затихли.

Да вот только, может, и нет. Может, и нет. Может быть, эти громы — громы странной, забытой и непонятной войны конца XIX столетия — все еще, так сказать, раздаются вокруг; может быть, эти громы все еще звучат у нас в головах, хотя нам и невдомек, откуда эти громы взялись. Может быть, это всё — одна и та же треклятая война, война, которая никогда не прекращалась, но всегда одна и та же — сегодня здесь, завтра там, но все же одна и та же война повторяется снова и снова подобно эху, которое продолжает до бесконечности отражаться туда и обратно от исполинских гор, окружающих долину. Может, гром никогда не затихает до конца, но всегда обновляется, так сказать, в новых раскатах, новых пиках чудовищного шума Одной Бесконечной Непрекращающейся Войны.

Те конкретные громы сражения при Вёрте привели к целой серии знаменательных событий, которым Ницше (вскоре он полностью утратит рассудок и затем умрет) никогда не будет свидетелем и которым суждено дважды свести немцев с французами за столом переговоров в Версале, чтобы подписывать соглашения. Франко-прусская война — это, по сути, первая ласточка Первой мировой, ну а Первая мировая — это, конечно, также и Вторая мировая, а Вторая мировая, можно сказать, тоже с тех пор на самом деле не прекращалась, и ни одна из них не началась бы без Франко-прусской, и при известном дерзновении можно провести линию от Троянской войны напрямую к сражению при Вёрте — а это, если позволить себе на минуту задуматься, будит захватывающе-ужасную мысль, что мы так и не разобрались даже с битвой за Трою.

Ницше, само собой, не мог знать ни про Первую мировую или холодную войны, ни про точное направление, которое примет вся это драма после сражения при Вёрте, — но свои предчувствия у него были. Он описывает, что находился в тот период в состоянии глубокого напряжения.

Ницше пишет, что, пока книга о трагедии все еще вызревала у него в голове, он был «под стенами Меца» (можно предположить, что он имеет это в виду и буквально, и метафорически). Ницше поехал в Мец, желая присутствовать при исторических переменах. Он покинул свой горный редут и отправился прямо к воротам Меца. Он желал присутствовать при поражении Франции и узреть пробуждение германского народа. Ему не удается закончить книгу. Его разум остается в брожении и сомнениях, потому что он не уверен на сто процентов, предвещает ли его книга новую эпоху ил нет. Произойдет ли это в действительности? Высвободит ли Франко-прусская война дионисийскую орду? Ницше был все еще там, в Меце или поблизости, когда Наполеон III наконец сдался и, будучи французским императором, в какой-то мере стал узником зарождающейся Германской империи.

«Слава богу! — думает Младший Ницше. — Слава богу, что французские нытики наконец-то разбиты целиком и полностью, а поражение французских нытиков есть также и поражение того типа французского рационализма, того типа французского Просвещения, который удушает истину Диониса ложью так называемого Разума, — а это также и ложь Сократа, что так долго вводила нас в заблуждение, будто мы можем приручить жизнь, упорядочить ее и управлять ею, вместо того чтобы просто дать ей пузыриться и течь сквозь нас».

Мысль на самом деле абсолютно безумная в буквальном значении слова — но ясно, что, сидя у ворот Меца и упиваясь поражением скулящих французов, Младший Ницше искренне злорадствует над этим якобы великим поражением старого пса Сократа от рук Силена и Диониса. Наполеон III, думает Ницше, — на самом деле вовсе не Наполеон III, а Сократ, мой старый враг Сократ во французском наряде.

Французы здесь — это так, мелкая сошка, — доходит до Ницше, пока он несется из своего горного редута к славному рождению новой и более дикой Германии. Французы — это на самом деле никакие не французы, а войска Сократа, это войска Аполлона, манифестации глубочайших заблуждений жизни, да еще с ружьями. Сократ, Аполлон, французы, а еще Иисус (добавим его до кучи) — все они в сговоре с главной ложью: ложью, будто жизнь можно сделать лучше, или что у нее есть цель, или что на нее можно смотреть через призму морали, — а это и есть та главная ложь, что жизнь лучше так, а не эдак, тогда как поистине — то есть по силеновой истине — есть лишь жизнь сама по себе, которая выражает себя в славной бесцельности чистого выражения и затем рассеивается, и нет ни закона, ни цели, ни плана и вообще ничего, кроме неистового развертывания, и человек может либо неистово развертываться вместе с ней, либо жить во лжи, как великие обманщики Сократ и Христос, хотя в итоге даже без разницы, живете ли вы во лжи, ибо все это блестящее вранье Сократа, Христа Иисуса и французов — все оно будет сметено неистовым развертыванием. И вот пока Младший Ницше стоит у ворот Меца с маленькой дионисийской книжкой, которая, как гнойник, вызревает в его восхитительно воспаленном мозгу, он, хотя бы и ненадолго, приходит к убеждению (кстати, Старший и более отбитый Ницше будет об этом убеждении сожалеть) — он, Младший Ницше, приходит к убеждению, что ветер истории переменился и что великий и безжалостный германский народ сейчас воспрянет и прокатится по полям и весям с новой дионисийской истиной наперевес.

Лишь застав кульминацию Франко-прусской войны, Ницше смог успокоиться, вернуться в Альпы и дописать свою книгу. Он капельку простудился — возможно, это был легкий грипп. Но в предисловии он говорит, что заболел «на поле сражения». Он прямо так и пишет — «на поле сражения», а это значит, что даже Старший Ницше все еще лелеял фантазию, что был под Мецем, по сути, как солдат немецкой армии. Настоящие солдаты в той армии уж точно не