Александра Амшинская - Тропинин Страница 12

Долго не удавалось точно датировать и два других полотна, связанных с Украиной. Это «Мальчик с топориком», который стоит как бы между сентиментальными головками XVIII века и поэтичными образами наступающего романтизма, и «Мальчик со свирелью», совсем недавно еще принимавшийся за произведение немецкого художника. На первом из них есть полустершаяся надпись: «Морков». Обе картины являются портретами старших сыновей Моркова — Ираклия и Николая. Сравнивая их с семейной группой Морковых, написанной в 1813 году, можно предполагать, что они созданы в самом начале 1810-х годов. Тогда старшему, Ираклию, было около пятнадцати, а второму, Николаю, родившемуся в 1798 году, немногим более десяти лет.

Портрет Николая, изображенного в виде крестьянского мальчика с топором за плечами, непосредственно примыкает к «Девушке-подолянке» и «Портрету Боцигети-дочери», так естественно развившихся из традиций русской живописи XVIII века. Ираклий же в виде пастушка, на фоне характерного для Подолья пейзажа, прорезанного глубокими ущельями, несет черты лирико-романтические: его портрет мог быть навеян элегиями Жуковского, прозой Карамзина. Своей интеллектуальной утонченностью он резко отличается от всех других известных нам украинских произведений. Прекрасно сохранившееся полотно это демонстрирует уже вполне сложившееся, великолепное живописное мастерство художника. Удивительно тонко написано лицо подростка. Вечерние лучи заставляют светиться карие глаза; блики, положенные у края нижнего века, придают им влажность. Краска, золотисто-коричневая в тенях, почти незаметно переходит в розовый цвет загорелых щек. В сильно затемненных местах теплый красноватый тон создает впечатление живой, пульсирующей под кожей крови. Так же тонко, лессировками, как лицо, написаны руки. При этом ни одной чистой, четкой линии — все мягко, все вполсилы; освещенные части незаметно переходят в затемненные. В то же время необычайная определенность фактуры предметного мира — ворсистого светло-коричневого сукна свитки, одетой поверх белой холщовой рубашки, украшенной голубым узором вышивки. И все это написано широкой свободной кистью. Несколькими легкими мазками переданы свежие, будто только что сорванные цветы на соломенной шляпе мальчика. Живописная гамма картины построена на сочетании золотистых тонов, горящих на вечернем солнце, в которых написана фигура, и холодных серо-голубых красок облачного неба. И на всем изображении будто тончайшая воздушная дымка, заставляющая вспомнить итальянское «сфумато». Да и само положение фигуры в пространстве чем-то отдаленно напоминает мальчиков итальянского Возрождения. Вероятно, это отголосок уроков, полученных в московских собраниях.

V

«КНИГА 2 ДЕСТЙ ПРИХОДЪ Й РАСХОДЪ РАЗНИ ПРОВЙЗIЙ ПРЙПАСОВЪ 1809 ГОДЪ»

Привычке Тропинина не расставаться с карандашом обязаны мы богатейшим собраниям его рисунков. Художник рисовал постоянно. Он наблюдал, думал, вспоминал и мечтал с карандашом в руках. До нас дошли лишь разрозненные части его графических дневников, но и это почти тысяча страниц. Среди них особое место занимает альбом, принадлежащий Третьяковской галерее.

Это книга в кожаном переплете домашнего изготовления, предназначавшаяся для хозяйственных, а не для художественных надобностей, на что указывает вытисненная на переплете надпись. Однако приятного бледно-голубого тона слегка шероховатая бумага ее оказалась удобной для рисунков, и запись денежных расходов мы находим лишь на первой странице да на последней корке переплета. Остальные листы заполнены набросками, копиями, эскизами. Книга многие годы служила Тропинину и неоднократно сопровождала его во время поездок с Украины в Москву и обратно. Напрасно искать системы в заполнении ее художником. Вероятно, в его пользовании был не один такой альбом и при надобности в руки попадал ближайший.

Просматривая «Книгу», ее приходится то и дело поворачивать — рисунки расположены в разных направлениях. Листы то заполнены целиком, то изображение смещено к краю, а сохранившееся для чего-то место так и оставлено незаполненным. Там пропущена целая страница, здесь рисунок занимает лишь оборот листа. Хронологическая последовательность работ то и дело нарушается — свободные листы заполнялись позднее.

Характер исполнения их весьма разнообразен: контурные рисунки сменяются штриховыми, карандаш соседствует с пером, тушь с сангиной. Тропинин еще ничему не отдает предпочтения, жадно впитывая самые различные художественные впечатления.

Некоторый порядок еще можно заметить в самом начале альбома. Так, на первом листе имеется дважды повторенный перовой рисунок — фигура св. Себастьяна. Оригиналом для него служила гравюра с картины Рубенса. На следующих листах натурщики и композиции на мифологические и религиозные темы перемежаются с набросками пейзажей.

Некоторые натурщики исполнены по оригиналам О. Кипренского, другие — по рисункам Е. Скотникова, который после окончания Академии также жил в Москве. Оба блестящие рисовальщики, они прежде всего должны были обратить внимание на слабость рисунка своего крепостного собрата и снабдили его оригиналами для работ.

Ждут еще исследования источники религиозных и мифологических композиций, среди которых такие, как: «Святое семейство», «Снятие с креста», «Сотворение Евы», «Блудный сын», «Спящая нимфа и сатир», «Триумф Нептуна».

Обращает внимание копия композиции Рубенса «Низвержение сатаны». Она уже встречалась ранее среди рисунков академического периода в «Бахрушинской папке» Исторического музея. Там этот лист датирован автором очень точно. Он имеет надпись: «1804 год ноября 15 дня». Где в это время мог быть художник, уехавший из Петербурга в сентябре? В альбоме тот же сюжет занимает оборот 5-го листа. Возможно, гравюры «Восстание мятежных ангелов» и «Низвержение сатаны» встречались Тропинину где-нибудь во время ночлега по дороге из Москвы в Подолье. И он использовал короткое время отдыха, чтобы еще раз скопировать заинтересовавший его сюжет, который мог пригодиться в дальнейшей работе.

Наброски окрестных видов более или менее единообразны: все они исполнены графитным карандашом, их контурная линия тонка и иногда прерывиста. Это не этюды будущих пейзажей, а лишь мимолетная фиксация видимого. Художник переносит на бумагу очертания пробегающих мимо холмов, обоз из крестьянских телег, экипаж, церковь и колодец, коляску, запряженную двумя лошадьми… Наброски беглые, незаконченные — кое-где линия осталась недоведенной. Листая альбом, мы убеждаемся, что совет, даваемый Тропининым впоследствии своим ученикам: «…всегда, постоянно, где бы вы ни были, вглядываться в натуру и не пропускать ни малейшей подробности в ее игре», — основывался на собственном опыте.

Такие будто машинально исполненные наброски особенно ценны для биографа, для историка искусства. Они позволяют соотнести первоначальные, непредвзятые и самые непосредственные впечатления окружающего с замыслами реализованными, получившими художественное воплощение в законченных произведениях. Такое сопоставление жизни и искусства, когда удается его провести на достоверных примерах, и есть ключ к пониманию творчества.

Для начального периода жизни Тропинина такое сопоставление было возможно на примере рисунка, миниатюры и живописного портрета жены художника Анны Ивановны. Альбом дает еще один подобный пример. На 26-м листе, поверх наброска натурщика, находим очень живой и выразительный портрет ребенка. Будто внезапно остановленный в своем обычном занятии, карандаш художника, только что набрасывавший по памяти привычный контур учебной фигуры, вдруг лихорадочно заспешил поймать мимолетное выражение детского лица. Ни верность пропорций, ни правильность рисунка головы в сложном ракурсе не занимали теперь художника. Только выражение, только взгляд больших, почти трагических глаз на не сформировавшемся еще лице! Как трудно для передачи это выражение! И карандаш в полную силу чернит запавшие глаза, кладет под ними резкие тени, не отвлекаясь поисками изящного изгиба линий, щеголеватой игры светотени. Действительно, рисунок нельзя отнести к разряду графических удач Тропинина.

Однако правдивость запечатленного выражения остается в памяти, заставляет верить в жизненную достоверность рисунка. И вот сравнение его с аналогичным, видимо, почти одновременным житомирским портретом мальчика позволяет как бы снять с последнего привнесенную художественность, в которую Тропинин «одевал» свои модели.

За пределами живописного образа остались и трагическая сила взгляда и характерная неповторимость черт. Житомирский портрет пленяет безмятежным очарованием детства, нежной миловидностью натуры, красотой самой живописной поверхности — тонкой моделировкой объема, гармонией чистых, светлых тонов. Великий «обман» искусства скрыл неустроенную правду жизни, случайно глянувшую на нас со страницы графического дневника художника.