Вера Чайковская - Тышлер: Непослушный взрослый Страница 12

Есть поразительный рассказ зрелого Тышлера о том, как он когда-то в молодости вдруг побежал на другой конец города, чтобы увидеть бойню. Рассказ этот, необычайной силы и достоверности, записал Григорий Анисимов: «Я подошел к длинному-длинному каменному зданию. Там понуро, с опущенными головами стояли быки. Они покорно ждали своей очереди, словно наперед зная свою горькую участь. Стояли быки тихо. Они чувствовали недоброе. Им положили много еды, но они к ней совершенно не прикасались. Никто из них ничего не ел. Вскоре вернулись убойщики, и работа началась. Очередного быка привязывали веревками за голову и начинали тянуть в каменный сарай. Бык идти не хотел. Тогда его сильно били палками по заду. Он стоял. И вдруг решался. В эту минуту он был похож на человека, который идет на верную смерть. Они правы! Надо идти, деваться некуда. И бык входил в здание»[79].

В рисунке тушью молодой Тышлер пытается «изжить» навалившийся кошмар, изображая его с редкостной «садистической» дотошностью, даже сгущая все зловещие детали. Сам «побег» на бойню — следствие «амока», крайней степени смятения. Мощное животное — бык тут не «на равных» борется с тореадором, а привязан к столбу, опустив рогатую голову и раскрыв пасть, словно в крике.

Пабло Пикассо тоже отождествлялся со своим человеко-быком, Минотавром, но это было сильное, злое и чувственное существо, некий «сверхчеловек». У Тышлера совсем не так. Сцена убийства быка воспринята как преступное и гнусное деяние, а не как нечто «само собой разумеющееся», привычное в человеческом обиходе. Тут есть мотив толстовского «остранения» ситуации, космического «ужаса». Один живодер, увешанный ножами, схватил быка за хвост, а другой рукой — спокойно подносит ко рту папироску. Второй, с огромной, дегенеративной челюстью, с силой занес над шеей быка кинжал. Двое других мастеров «убойного дела», тоже увешанные ножами, невозмутимо ждут своей очереди, чтобы разделать тушу. Мертвая голова предыдущего быка лежит под их ногами. А в проеме двери, «на воле», ожидают своей участи еще двое. Дверь не выводит из «ада», а ведет в него. Убийство быка Тышлер рисует как подлое преступление, и это тем более страшно, что художник внутренне отождествился с быком.

В сцене есть что-то кафкианское, затягивающее, как, впрочем, и в ряде работ «Махновщины», таких, как «Гуляй-поле». Безвинные безоружные жертвы (животные, женщины) оказываются в ситуации кровавого абсурда. В 1924 году в Москве прошла выставка немецких художников — экспрессионистов. Не знаю, повлияли ли они на Тышлера, но тут он достигает своего порога «запредельности» и в дальнейшем таких сильных эмоциональных взрывов будет избегать.

В «Бойне» словно бы воспроизведена реальность последнего круга ада (будущих нацистских газовых камер!), увиденная и пережитая как событие собственной судьбы.

И Саша Тышлер, и Осип Мандельштам были «веселыми» и «добрыми» людьми. Оба пели «простые песенки».

Но в стране, в мире, в воздухе, в подкорке собственного сознания возникло нечто такое, что могло не дать им допеть этих «простых песенок».

Тышлер чудом избежал «бойни», Мандельштама она настигла…

Мир Танатоса, черный мир чудовищного и абсурдного, изображенный черной тушью и пером на листе бумаги, где его белизна почти полностью исчезает, — мог ведь и затянуть, поглотить, убить все фантазии и надежды. Убить радость, которой Тышлер так дорожил! Ирония и гротеск, которые он использовал в «Махновщине», тоже мало помогали. Что делать безоружной и безвинной жертве? А именно таковы все персонажи «расстрельного» цикла. И главная особенность, над которой нам стоит задуматься, что Саша Тышлер всегда отождествляет себя не с теми, кто убивает, а с безоружными убиваемыми.

Можно вспомнить, что на Гражданской войне, работая художником, но имея винтовку, он ни разу из нее не выстрелил («не пришлось ею воспользоваться»), Судя по всему, за этим скрывается некая позиция, какое-то интуитивно нащупанное решение. Ведь даже своих красноармейцев в серии «Гражданская война» он не изображал стреляющими. Они «прощаются», «погибают от пули», «спасают знамя», но только не «стреляют».

В этой связи нельзя не вспомнить о загадочной судьбе тышлеровской картины 1931 года «Учись стрелять!», которую художник по неизвестной причине замазал коричневой краской.

Реставратор и художник Борис Дергачев, в наши дни осуществивший ее реставрацию, дал свою версию этого непонятного поступка.

На картине изображен молодой человек, который в парке стреляет в чучело «акул империализма», поблизости двое отдыхающих за ним наблюдают, а девушка в красной косынке сидит рядом и смотрит с восхищением.

Дергачев предположил, что в обстановке всеобщей подозрительности Тышлер мог испугаться этого мотива. Вдруг подумают, что юноша целится не в чучело, а в наблюдающих людей[80].

Мне это предположение не кажется убедительным.

Сам мотив — расхожий для конца 1920-х — начала 1930-х годов. Все чему-то такому «учились»: прыгали с парашютом, тушили пожары.

Один из сотоварищей Саши Тышлера по ОСТу, его тезка Дейнека, в 1927 году украсил обложку журнала «Красная нива» № 47 картинкой «Учись стрелять!», где тема решена конструктивно, графично и остроумно.

На черной плоскости листа динамично очерченные красные фигурки двух спортсменов метают влево красные стрелы, а вверху четверо красноармейцев, выстроившихся в ряд, прицеливаются из ружей, образуя геометрический прямоугольник.

Кстати, если быть «очень бдительным», то можно подумать, что они прицеливаются прямо в голову красноармейца, огромная фигура которого, стоящая с левого края, уравновешивает композицию. Но Дейнека картинку не замазал, а редакция ничего такого не испугалась.

Внизу «объемно» изображен вполне штатский персонаж, сидящий на скамейке с книгой в руке. Судя по всему, это не Пушкин и не Гоголь, а пособие по стрельбе. Так сказать, теория вопроса.

Саша Тышлер наверняка вспомнил эту «знаковую» для эпохи картинку, когда работал над своим вариантом. Вероятно, это был некий внутренний ответ ожесточенной критике и прочим негативным жизненным обстоятельствам. Ему нужно было научиться отвечать! «Стрелять» по своим врагам! Картина получилась редкостно живой, светлой, даже праздничной. Обучение стрельбе происходит в написанной нежнейшими мазками, прозрачной желто-голубой воздушной среде, а тонкие деревянные перекладины качелей, высокие лестницы с красными флажками, красная косынка девушки и смешные «чучела» в цилиндрах и с сигарами в зубах добавляют холсту праздничной нарядности и легкости.

И все же он картину замазал… Почему? Учится стрелять не махновец, не «акула империализма», а молодой паренек в фуражке, с кем автор вполне мог отождествиться. Для многих «советских парней» в этом не было бы ничего необычного или предосудительного. Достаточно вспомнить работу Александра Самохвалова «Военизированный комсомол» (1933), где «учатся стрелять» не только парни, но и девушки, залегшие на поле с винтовками. У Самохвалова — это обыкновеннейшая «агитка», Тышлер себе такого не позволял. Он писал картину вдохновенно, пытаясь изжить какие-то личные негативные эмоции, но… Тут возникла преграда. Саша Тышлер никогда прежде не отождествлялся, да и потом не будет отождествляться с теми, кто «стреляет». В этом его разительное отличие от «стандартного» человека эпохи.

Он всегда с безоружными, с голубями и ангелами, которых убивают и расстреливают, с закалываемым быком, с погибшими в погроме, с расстрелянными ночью…

Это из тех негласных внутренних императивов, которым он будет следовать всю жизнь (притом что очень взрывной, и даже в письмах будущей жене Флоре порой выражает желание кого-то «побить»). Да и стреляет он прекрасно.

Но… Тышлер — автор мистический, хотя об этом никогда не распространялся. Тогдашняя критика приклеила к нему ярлык «мистика», но в политико-идеологическом плане. А его «мистика» — убежденность, что все, написанное на холсте, — некая «живая» реальность, за которую он в ответе и которая влияет на его жизнь. Это, в сущности, большая русская культурная традиция — связь искусства с «божественными» энергиями бытия. Не мог Тышлер оставить картину, где его «двойник» учится стрелять. Но и уничтожить ее не хватило сил — картина легкая, красивая, вдохновенная. Но внутренний запрет был безоговорочным. Он картину замазал, чтобы не искушала… Это в 1931 году! А в момент тяжелейшего духовного кризиса 1925 года его положение оказывалось почти безнадежным! Остаться безоружной жертвой в борьбе с «агрессией» мира — значило неминуемо погибнуть, утратить радость, способность писать! Три тышлеровских автопортрета 1925 года как раз и фиксируют момент полной растерянности. Душа замерла, соприкоснувшись с «со-природными» ей страхами…