Григорий Островский - Захарий Зограф Страница 15

Как и в юности, Неофит был и оставался для Захария ближайшим другом, воплощением высокой мудрости, идеалом болгарского патриота и просветителя, непререкаемым авторитетом и учителем жизни; он не раз писал, что для него отец Неофит «второй после бога», и если подписывался «Вашего священномудрословия нелицемерный, искренний приятель и покорный слуга», то в этом не было самоуничижения. В то же время Захарий считал себя более опытным и сведущим в практических делах, позволял себе порой поучать Неофита, давать ему советы. Со своей стороны Неофит видел в Захарии не просто одного из своих учеников или одного из зографов, а лучшего художника современной Болгарии и относился к нему с уважением и нежностью. «Славнейшему и искуснейшему Зографу господину Захарию Христовичу Самоковчанину, — начинает он свои письма, — мною зело возлюбленному, с целованием».

Письма Захария изобилуют самоковскими диалектизмами, народными поговорками, яркими и живописными образами, неожиданными и меткими сравнениями; живое чувство юмора, однако, нередко сменяется пессимистическими настроениями и обидами, а «высокие материи» политики, нравственности, просвещения, общественной пользы — «низкой» прозой: ценами на продукты и иконы (вот уж поистине, как говорят болгары, «ум царствует, ум рабствует, ум уток пасет»!); иногда смысл текста намеренно затемнен туманными, лишь адресату понятными намеками и иносказаниями. Неофит Рильский же часто пользуется торжественно-архаичной фразеологией, говорит больше о своих литературных и издательских делах, общенациональных проблемах.

И каждый из корреспондентов на редкость ярко и рельефно предстает в своих письмах: Неофит — мудрый и обаятельный, располагающий к доверию и откровенности, альтруист и верный друг; Захарий — резкий и бескомпромиссный в отношениях с людьми, энергичный, деятельный, вполне осознающий свое место и свою значимость как художника, не чуждый при этом себялюбия и даже некоторой суетности, но и для него превыше всего чувство долга перед родиной и ее благо. Своего рода подвижничество, готовность беззаветно служить народу и его просвещению и делом, и талантом, и кошельком сочетались в натуре художника с трезвыми меркантильными расчетами, скромность и смирение перед авторитетом Неофита — с откровенным до наивности самомнением. Впоследствии историк И. Шишманов скажет, что Захарий Зограф «как психологический тип, быть может, самый интересный среди учеников Неофита».

Общение художника с Неофитом Рильским не ограничивалось письмами. Так например, в феврале — марте 1838 года он навещает учителя в Копривштице, а годом раньше, когда тот был в пути на Афон, встречается в Сопотском монастыре. Это тесное и постоянное общение, оживленный обмен мыслями и сведениями обо всем, что делалось в стране и за ее пределами, Захарию давали очень много: он был не только в курсе событий, но и их участником. Неофит же был в ту пору в зените своей славы. Его приглашали епископом в Сербию, потом прочили на место пловдивского и тырновского епископа, но он неизменно отказывался, целиком посвятив себя литературе и педагогике. После Габрова, где его сменил Захарий Княжеский, а потом Каллист Луков, Неофит Рильский учительствует в Казанлыке, Карлове, наконец, Копривштице, в которой основывает первое в Пловдивском крае болгарское училище взаимного обучения. Он составляет болгарскую грамматику, хрестоматию и руководство по чистописанию, готовит, по существу, первое научно комментированное издание замечательного памятника староболгарской литературы — «Житие Ивана Рильского» патриарха Евтимия, по словарю и письмовнику Курганова изучает русский язык и свободно говорит и пишет на нем, сочиняет стихотворения, переводит на болгарский язык Новый завет и басни Эзопа, но более всего работает над Лексиконом — грандиозным по объему словарем, в котором он предпринял первую попытку унификации родного языка, привлекая для этого его диалекты, пословицы, поговорки. Учитель намного переживет своего ученика, но придет час, и надпись на могильной плите ученого инока в ограде Рильского монастыря подведет итог его неустанных трудов: «Он был одним из тех, кто возродил болгарскую книжнину и был самым верным ее тружеником до последнего своего вздоха».

Заботы отца Неофита стали заботами Захария Зографа; они волнуют его, пожалуй, больше, чем собственные. Помощь Неофиту в издании его трудов — а здесь практик не скрывает своих преимуществ перед кабинетным ученым — становится главной целью Захария. Вполне осознавая их значение для национальной культуры, художник поначалу верит, что выдающемуся просветителю окажет поддержку вся страна. «Знай, учитель, — пишет он Неофиту весной 1836 года, — что на твои хорошие дела и ум откликнулись чорбаджии. И разошлись твои труды среди нашего бедного рода. <…> Лексикон… будет печататься с помощью всей Болгарии, и хочу… не только лексикон, но чтобы родилось еще много Ваших книг. И не должен заботиться о деньгах и плата Ваша будет достаточной, и очень будешь благодарен и всемилостив. <…> Просим тебя, учитель, не остудить этого счастья наших бедных болгар. И я признаюсь тебе в любви болгар».

Захарий просит средств у Вылко Чалыкова, тот не отказывает, но впоследствии что-то случилось, и этот вариант отпадает. Художник загорается идеей основать в Самокове типографию, чтобы напечатать в ней Лексикон, однако сочувствия земляков не встречает. «Самоковских чорбаджиев простота удавила», — с горечью сообщает он Неофиту. В следующем, 1839 году Захарию удается убедить самоковчанина Никифора хаджи Киселицата дать деньги на типографию и книжную лавку, но, вероятно, их открыть не разрешили власти, и предприятие снова не состоялось.

Порой Захария увлекают довольно фантастические проекты. Так, в одном из писем 1839 года он убеждает Неофита взяться за перевод… «Робинзона Крузо»! «Все те родолюбцы проявляют меньшее усердие в грамматике и лексикологии, сколько бы раз сам и ни предлагал и ни побуждал их, а о Робинзоне — несказанное желание видеть его поскорее. <…> Не хотят того языка, а хотят, чтобы был переведен на тот язык, которым пользуетесь Вы, Ваше мудрословие, в своей грамматике».

Возможно, что предложение это было наивным, а для ученого такого склада, как Неофит Рильский, тем более, но продиктовано оно было лучшими намерениями. Письма Захария говорят о нем как о человеке любознательном, начитанном, с широким по тем временам кругозором; он проявляет огромный интерес к вопросам просвещения, школьного и издательского дела, буквально засыпает Неофита просьбами о присылке книг, и в частности трудов Ю. Венелина, причем не только сам читает их, но и распространяет среди других. («Получил письмо с книгами, теперь можно их использовать. Я позволил себе раздать их, и, как видно, понадобятся новые, поэтому я напишу Вам, чтобы нам выслали еще».) В переписке мелькают имена других болгарских учителей и просветителей, особенно часто Христаки Павловича, Захария Круши, Найдена Герова, основателей габровского училища Васила Априлова и Николы Палаузова. Душа художника преисполнена самого чистого и искреннего стремления быть полезным своему народу: счастье и благо его Захарий Зограф, как и многие его современники, видел прежде всего в образовании и духовном раскрепощении. «Я горю желанием просвещения наших малолетних болгар», — пишет он Неофиту. И далее: «Если бы ты познал мое сердце, то увидел бы горячую любовь к единородным братьям».

Переписка художника с Неофитом Рильским необычайно интересна, и все же она не отражает всей полноты реальной жизни.

Османская империя вступила в эпоху Танзимата — «нового устройства». Дальновидные политики понимали, что только реформы могут если не предотвратить, но хотя бы оттянуть распад «больного человека Европы», как называли Османскую империю. Национально-освободительные движения в Греции, Сербии, Валахии, поражения в войнах с Россией и в вооруженном конфликте с египетским пашой Мухамедом-Али предвещали неизбежность перемен. В 1836 году жители Стара- и Нова-Загоры добились изгнания греческого владыки и замены его болгарином Онуфрием Поповичем — это была первая крупная победа в общенациональной борьбе за независимую болгарскую церковь; ширилось это движение и в Шумене, Видине, Самокове и других городах. В Западной Болгарии, в Нишском округе в 1833 и 1835-м, в Пиротском и Берковицком в 1836-м вспыхивают крестьянские восстания. «Болгары вполне созрели для того, чтобы быть независимыми… — писал Ламартин в „Путешествии на Восток“. — Земля, которую они населяют, быстро бы превратилась в цветущий сад, если бы не тяжелое и невыносимое иго, мешающее им обрабатывать землю с уверенностью в завтрашнем дне» [28, с. 34].

В 1834 году была объявлена аграрная реформа, упразднившая военно-феодальное ленное землевладение. В Стамбуле учредили министерства по образцу европейских, реорганизовали управление провинциями, генерал-губернаторов лишили «своих» войск, чиновники, ранее кормившиеся исключительно взятками и подношениями, получили жалованье. Медленно, натужно, со скрипом и бесконечными оглядками назад Османская империя поворачивалась лицом к Европе. Сам султан облачился в подобие гусарского мундира с французской шпагой на поясе, халаты и чалмы сменились сюртуками и фесами, по указу 1837 года чиновникам укоротили их роскошные бороды и усы. В 1832 году начала выходить первая газета «Таквим-и-векан» («Дневник происшествий»); конвенции 1838 года открыли доступ на внутренний рынок английским и французским товарам. Денежное обращение все сильнее теснило натуральное хозяйство, и даже в Болгарии возникли первые ткацкие фабрики — в Сливене и в селе Пырвенец Пловдивской околии.