Платон Белецкий - Одержимый рисунком Страница 16

— Что я должен изобразить на этих картинах, какого они должны быть размера?

— Да что угодно. Лишь бы характерное для Японии. Какого размера? Обычного. Не слишком малого.

Хокусай осклабился и заговорил. Оказалось, что как-то пошли разговоры о том, что он мастер небольших картин. В ответ он написал картину размером в двести квадратных метров. Если нужно, сделает больше. А может и меньше. Так, однажды он написал картину на рисовом зерне. Он может изобразить что угодно в любом размере. В данном случае предлагает такие темы: жизнь японца и японки от рождения до смерти. Что может быть характернее для Японии?

Хеммелю понравились темы, и он заверил мастера, что, не сомневаясь в его возможностях, будет доволен картиной любого размера. В заключение осведомился о цене и сроке выполнения. Хокусай почему-то нахмурился, а затем сказал решительно:

— Будет готово завтра. За работу триста золотых рё.

Это была неслыханная цена. Сиба Кокан, уже имевший дело с европейцами, подумал, что сделка расстроится. Он сделал все, чтобы полунищий приятель получил заказ, а тот неосмотрительно сам все испортил. Хеммель не отвечал ничего.

Кокан, желая оттянуть или поправить развязку, сказал Хокусаю, что иностранец просит его показать работы. Художник хлопнул в ладоши, и в комнату вбежала девочка, его дочь. Хозяин с гостями уселся на пол, ученики смотрели стоя, а девочка проворно выкладывала лист за листом гравюры и рисунки.

Что изображалось, Хеммель понимал не всегда. Перед его глазами возникали фигуры, одна другой забавней.

Расселся какой-то старый японец. Полураздет. Задумался невесело. Протянул руку — за подаянием, что ли? Но что это у него на руке? Толпы людей крохотного размера?!

Два типичных китайца — старик с бородой и юноша. Старик прислушивается, что молодой скажет, а тот наставительно поднял палец.

Смешной монах, жирный, как свинья, возле огромного мешка. Выставив огромный живот, с наслаждением попыхивает трубочкой.

Самурай с лицом, искаженным злобой, размахивает мечом. Старинный костюм, движения — как будто отплясывает. Актер в роли? И еще, еще… Можно подумать — уличные типы, наблюденные где-нибудь на базаре в Эдо. Но все это сказочные герои. Хеммелю интересно узнать о каждом, но Хокусай не рассказывает. Великана зовут Асахина Сабуро. А это — «китайские братья». Курит не бонза, а бог счастья Хотэй. Нет, не актер, а Сёки, укротитель злых демонов, — большего не добьешься.

Зато самые простые вещи поясняет подробно и обстоятельно. Вначале хочется перебить: понимаю, мол. Но дальше выясняется — стоит послушать.

Очень хороши цветные гравюры, которые, по-видимому, художник ценит выше своих картин.

— Суримоно, — многозначительно заявляет он.

Голландцу это непонятно. Он посмотрел вопросительно. Хорошо, что Кокан пришел на помощь:

— Суримоно сейчас в большой моде. Такие гравюры посылают, поздравляя с праздником.

Хокусай. Лучники. Из альбома «Манга».

Теперь, пожалуй, все ясно. Сюжеты несложны — цветы, фрукты, птицы, люди в нарядных костюмах… Однако нет: после разъяснений суримоно приобретают глубокомысленное содержание.

Вот, например, изображен плод хурмы, на нем кузнечик. Сбоку надпись. Оказывается, не прочитав ее, нельзя понять замысел художника. Написаны стихи, которые он сам сочинил:

Ясен лунный свет,Осенью пьем вино,Бокал за бокалом.Этот кузнечик вместо тогоСок хурмы пососет,Но будет ли пьяным?

Забавно! Деликатный намек на то, что не следует злоупотреблять вином? Но дело не только в этой морали. Вглядываясь в картину, несложную на первый взгляд, Хеммель ощутил ее настроение. Едва намеченный за веткой диск луны и блеклые краски заставили представить холодную ночь. Маленький одинокий кузнечик неожиданно вызвал сочувствие.

Ни один голландский натюрморт из множества фруктов, цветов и всяческой снеди не давал такого обширного материала для раздумий, как эта простейшая вещица. Голландские мастера всё — каждую жилку в разрезанном лимоне, каждую трещинку на вазе — выписывают так живо, что хоть руками бери. Здесь — несколько линий, мало красок, но, выходит, и этих намеков достаточно.

Японский художник покорил голландского капитана. Уходя, Хеммель выразил готовность уплатить за картины назначенную цену.

— Вы очень хорошо сделали, что согласились, — сказал Сиба Кокан, — пройдет время, и картины Хокусая будут стоить вдесятеро.

На другой день Кокан привел в дом Хокусая двух голландцев. С капитаном пришел его товарищ, корабельный доктор. Пришлось ждать, как вчера. Жена художника приносила извинения: муж работал всю ночь и утро, только прилег, она не смеет его тревожить… Впрочем, пойдет посмотрит — может, проснулся. Едва она удалилась, доктор шепнул Хеммелю:

— Несчастная! Истощена до предела и еще какая-то болезнь в последней стадии. Обратили внимание на ее лицо? Такое выражение бывает у обреченных.

Вошел Хокусай. На этот раз поклонился подчеркнуто учтиво. Развернул на полу два длинных свитка. Как обещал, представил жизнь японца и японки. Печальные истории. Он — крестьянин, потом носильщик, базарный акробат, в старости — нищий /монах. Она — тоже крестьянка, затем служанка «чайного домика» и, наконец, жена купца — возится с детьми, грустит по поводу постоянных отлучек мужа.

— И это вы сделали за одну ночь? — поразился Хеммель.

— Нет, — отвечал Хокусай, — я создавал это сорок лет.

Он остроумен. И картины хороши, подумали иностранцы. Товарищ Хеммеля заказал для себя сделать такие же точно.

Жена Хокусая — женщина с изможденным лицом, — когда посетители ушли, сияла улыбкой. Расправились ее преждевременные морщины. Таких денег, как триста золотых рё, не приходилось держать в руках. Она смирилась с тем, что муж работает впустую. Хокусай впервые за много лет увидал в ее глазах искорки жизни. Обнял жену. Долго смотрели один на другого. Все понимали без слов. Наконец она сказала:

— Давай пировать.

В садике за домом устроили пир. Собралось все семейство. Старшая дочь Омэй, малютка Оэй, ученики Хокусая тоже. Водки — сакэ — не пили. Этого не терпел хозяин. Пьянели и веселились от лакомств. Неудивительно: привыкли жить впроголодь. Угощались чаем. Закусывали раковыми шейками, замороженной зеленью, капустой с бобовым соусом. Ели и говорили о том о сем, пока не начали играть в ута — лото.

Хокусай. Из альбома «Манга».

Разделились на четыре группы и разложили карты. На картах — конечные строки знаменитых стихотворений. Хокусай декламировал начальные. Очко зарабатывает тот, кто раньше успеет схватить карту с подходящим концом. Ута — очень короткое стихотворение. Долго думать некогда. Выходило смешно. Хокусай начинает грустно и медленно:

Со дня разлуки,Когда один, как месяц,На заре остался…—

а несколько голосов наперебой заканчивают залихватской скороговоркой:

Нет ничего грустнее мне,Чем утренний рассвет!

Чтобы усилить контраст печального содержания ута и радостных интонаций игроков, Хокусай декламировал нарочито тоскливо и заунывно. А на душе у него становилось все веселее. Не потому, что продал картины за небывалую цену. Эту цену назвал, желая отпугнуть иностранца. Кокан говорил: «Голландец хочет взять на память часть Японии». Подумаешь, любитель Японии!

Приятно было, что ожила жена.

Милая женушка О-Соно! Как-то, когда уже подрастала старшая дочь, покинутая матерью, О-Мине намекнула, что знает хорошую девушку.

Хокусай призадумался. Несколько лет промаялся он с малым ребенком и все-таки не женился. «Почему?» — спрашивали соседи. «Об этом подумаю; когда подрастет дочка и сможет пожаловаться на мачеху, в случае чего». Теперь другое дело. Познакомились и поженились. Не думал даже, что полюбит ее когда-либо. А полюбил ведь, да еще как! Преданная, терпеливая. Верный, незаменимый друг, не только жена. Все сделает для нее. Ради ее улыбки напишет еще две картины. Ведь он себя не унижает: платят — значит, поняли, что берут не пустяк.

Повторять сделанное однажды Хокусай не любил. Вторая пара картин далась трудно. Опять ночная работа. Утром с ним сделался обморок. О-Соно не растерялась. Отходила. Не в первый раз с ним случается.

Голландский доктор остался доволен картинами: ничуть не хуже, чем сделано для Хеммеля. И хорошо, что Хеммёль заказывал первый. Копии обойдутся дешевле. Предложил половину цены: тоже немалые деньги. И вдруг глаза японца становятся как буравчики. Сворачивает картины: они; видите ли, стоят столько же, как предыдущие. Напрасно так заносится и привередничает. Сам голодает, наверное, а на жену смотреть страшно!