Пьяный Силен. О богах, козлах и трещинах в реальности - Морган Мейс Страница 17

Если сможете это сделать, думал Ницше, если сможете это сделать по-настоящему, — вас наполнит тайная власть. Если вы сможете встать в центре глубочайшего опустошения и сказать «да», то вы познали древнюю мужественность. Ницше имел в виду конкретно именно это. Мужественность. Власть. Он называл это властью не просто так. Встретиться с тем, что наилучшее для человека, то есть с тем, что наилучшее для человека — вообще не рождаться, а если родился, то поскорей умереть, — значит встретиться с самой безжалостной мыслью на свете и обрести мужественность.

Вот что — по меньшей мере — Ницше пытался до нас донести и в чем пытался увериться сам. Но у нас могут быть и собственные сомнения на сей счет — другие люди тоже сомневались в том, что пытался донести Ницше, среди них были его друзья и сторонники и даже человек, перед которым Ницше одно время искренне и глубоко преклонялся, — разумеется, это был Рихард Вагнер.

Если есть один такой человек, думал Ницше, который песней взывает к древним силам Диониса, этим человеком обязан быть Рихард Вагнер. Если есть один такой человек, чья музыка — сама по себе «громы», ревущие сквозь толщу всякой херни, им является и обязан быть (возопил Ницше в фанатском угаре) Рихард Вагнер. И затем великий герой, силенов глас по имени Рихард Вагнер взглянул на фигуру Ницше, который весь скорчился и выплевывает свои безумные и порой блестящие творения в одной из своих лачужек, своих маленьких убежищ, запрятанных где-то в Альпах или где он там был, — и Вагнер провозгласил, что этот писатель, этот пророк по имени Ницше был, по своей глубочайшей внутренней сути, попросту онанистом.

Ницше это расстроило. Спустя пару лет после того, как Вагнер назвал его онанистом, он, Ницше, написал целую книжку и назвал эту книжку, условно, «Я ненавижу Рихарда Вагнера». Но это совсем другая история.

Однако же в текстах Ницше — и это-то, кажется, и заметил Вагнер — и впрямь не очень-то много человеческого взаимодействия. Там не очень-то много физического контакта между людьми. Такая деятельность, как секс, — если иметь в виду половой акт, где требуются минимум двое, — в текстах Фридриха Ницше едва ли даже упоминается, разве что в завуалированном либо более или менее презрительном ключе. Интересно, что Ницше думал насчет сатиров, нимф и прочих участников дионисовой свиты — что они вообще творят там друг с другом в чащобе. Об этом аспекте Ницше, по всей видимости, размышлять не хотел.

Короче, для человека, который хочет взять на щит ту дионисийскую мысль, что жизнь — это просто выражение и выброс жизненной силы и ничего больше, в своем анализе он оставляет маловато места реальному соединению тел. Разве дионисийские тела не должны быть телами соединяющимися? Разве они, тела, не вынуждены проникать одно в другое в грубом физическом смысле проникновения? Разве это не часть самого порыва — отчаянная потребность разрывать собственное индивидуальное бытие, проникать в другое и быть проникаемым? Даже насилие у Ницше по большей мере лишь подразумевается. Есть все эти разговоры про власть, выражение и проявление власти, но эта власть — эфемерного свойства, как если бы все происходило у кого-то в голове, а власть Ницше, конечно, только там когда-либо и имела место — в его собственной голове.

Отмечая, что Ницше, как кажется, не способен вместить этот аспект дионисийского безумия, где проникают и проникаемы, Вагнер называет Ницше опасным и упертым онанистом. Это, скажете вы, выставляет мастурбацию в нехорошем свете. Но, если пока забыть о сравнительных достоинствах мастурбации, идея Вагнера, видимо, в том, что онанисты онанистам рознь и что Ницше, скажем так, относился к категории убежденных онанистов, то есть был человеком, который мастурбирует почти что ради самой мастурбации. Человеком, для которого рукоблудие — это единственный способ телесного выражения сексуальности.

Посему из утверждения Вагнера далее следует вот что: когда Ницше рассуждает о власти, которая нисходит на тех, кто принял силенову истину и живет не по лжи, власть у такого рода людей приходит в желании, в фантазии о том, чтобы никогда, ни в какой ситуации не нуждаться ни в ком другом. Никогда не поддаваться обману, будто тебе нужен кто-то еще. Быть в полном и абсолютном смысле онанистом в любом из возможных отношений.

Для Ницше свобода, таким образом, заключается в своего рода онанизме — который, нужно отметить, Вагнер открыто обсуждал с врачом Ницше, возможно, с рядом близких к Ницше людей и, вероятно, с самим Ницше. Короче, суть в том, что Вагнер достаточно открыто болтал языком: дескать, его беспокоит, что его дружочек Ницше — закоренелый и опасный онанист, и в этих своих комментариях о мастурбации Ницше Вагнер затрагивает, возможно, довольно важный момент, довольно сильное течение в понимании дионисийской истины у Ницше, то есть в понимании жизни, при котором человек — быть может, человек особо чувствительный, которого много ранили другие, быть может, человек, похожий на самого Ницше, — склонен к фантазиям, что как-нибудь так или иначе он отомстит всем людям, которые ему когда-либо были нужны или желанны, и отыщет в конце концов способ никогда ни в ком не нуждаться и никого не желать. Это, как полагает Вагнер, — фантазия хронического онаниста, каковым и был Ницше; и, возможно, он был не одним среди многих, а уникальным и величайшим онанистом всех времен.

Или, говоря иначе, что показывает нам комментарий Вагнера, — так это то, что Ницше-дионисиец, Ницше — послушник Силена, Ницше-онанист на самом деле попросту всегда был на ножах с любовью.

XI. Ян Рубенс переживает страсть как любовь, а любовь — как смерть, что может подтолкнуть к мысли, что любовь в некой своей основе неизменно привязана к смерти. И помимо этого, любовь и смерть иногда управляются той причудливой силой, которую можно назвать «исторической милостью»

Ян Рубенс был влюблен, а потом — в бегах. Когда интрижка с Анной Саксонской вскрылась и Яна взяли под стражу, он прибежал обратно к супруге, матери Питера Пауля, и умолял ее простить и помочь. Кто знает, что было в сердце этого человека? Быть может, все эти мытарства взрастили глубоко в душе Яна Рубенса любовь к жене, которую он до тех пор не испытывал. Быть может, тогда пелена любви спала с его очей, и завеса похоти была сдернута, вместе