Кристиан Паризо - Модильяни Страница 18

Когда Макс не вынашивает замысел нового розыгрыша, то изучает оккультные практики, вопрошает звезды, мешая при этом живопись с поэзией, религию с фарсом, или же страстно вгрызается в труды по эзотерике. Поэтическая и алхимическая сторона его увлечений сближает его с Амедео, пробуждая в последнем дремлющие склонности к магии и оккультизму, дававшие о себе знать еще в Ливорно и Венеции. Вместе они примутся копаться в священных текстах, разбираясь в истоках иудейской культуры. От своего деда Исаака Амедео Модильяни получил некоторые первоначальные представления о загадках Торы, от Евгении — светскую манеру отношения к традициям иудаизма, от тетки Лауры — огромный интерес к философским текстам. Остальное довершили случай и люди, с которыми он сводил Модильяни. В некоторых рисунках, коими они обменивались с Максом Жакобом, можно отыскать каббалистические символы, цифры, знаки, имеющие отношение к иудаистским эзотерическим учениям: например, в женском портрете, написанном на обороте календаря 1908 года, но датированном 1915-м и притом навеянном карточной фигурой из колоды «таро», женщина изображена в короне из цифр, где повторение шестерки имеет, насколько мы понимаем, какой-то астрологический смысл; в портрете Макса Жакоба с посвящением: «Моему брату, с большой нежностью, в ночь на 7 марта, луна в первой четверти, Модильяни»; еще в одном рисунке китайской тушью на бумаге — портрете то ли Андре Сальмона, то ли Гийома Аполлинера, названном «Торс атлета»: там Амедео черными чернилами записывает пророчество Нострадамуса, начинающееся стихом: «Молодой лев одолеет старого…»

На обороте рисунка, находящегося в блокноте для зарисовок из «коллекции Поля Александра» и датированного 1907 годом, Амедео оставил надпись: «То, что я ищу, — это отнюдь не реальность, но и к ирреальному оно тоже никак не относится, скорее к Бессознательному, к тайне Инстинкта, обусловленного этническими свойствами», утверждая таким образом, что, выходя за пределы, диктуемые обычным жизнеподобием, он пытается воспроизвести не что иное, как душу своих моделей. Что Модильяни искал именно «способ выразить их глубинное „Я“», подтвердит впоследствии его меценат и друг Поль Александр.

На обороте еще одного наброска, выполненного в 1913 году на листе бумаги, разграфленном в клетку и предназначавшемся для последующей работы над скульптурой, Амедео напишет:

«Читая книги Макса Жакоба, — пишет Жанна Модильяни, — я отдавала себе отчет в том, что его фантазию будили и подстегивали религиозные сюжеты и в таком „чистилище“ писатель пробуждался к христианству, а у художника укреплялась связь с иудейской традицией». И действительно, 22 сентября 1909 года, вернувшись в четыре часа дня к себе домой на улицу Равиньян, Макс Жакоб вдруг увидел, как на стене комнаты проявился лик Христа. От впал в религиозный экстаз и тотчас обратился к христианству. Будучи выходцем из еврейской семьи, чуждой ревностного иудаизма и даже скорее склонной к агностицизму, Макс практически не слышал в детстве разговоров о религии, а потому авторы некоторых воспоминаний, затрагивая эту тему, предполагали, что в происшествии более повинны голод, алкоголь и эфир, коим поэт злоупотреблял, чтобы обмануть тот же голод или унять зубную боль, нежели истинное метафизическое воспарение.

Второе явление — на этот раз Непорочной Девы — случилось 17 декабря 1914 года и окончательно подвигло его к католицизму. В то время он жил уже в бельэтаже дома номер 17 по улице Габриэль, куда переехал в 1913-м. 18 февраля 1915 года он принял крещение в часовне церкви Сионской Богоматери, что на улице Нотр-Дам-де-Шан, взяв себе имя Киприан. Таким образом, отныне его величали Киприан Макс Жакоб, а роль крестного отца в этой церемонии исполнил его всегдашний друг Пикассо. Что до Амедео, он, хоть порой и любил представляться иудеем, на самом деле так никогда и не сделается истинным верующим. «Я-то узнал, что он еврей, только после его смерти», — признается его друг Джино Северини.

БОГЕМА

В 1907 году Амедео на несколько дней отправляется в Англию, однако об этом путешествии сохранились лишь весьма путаные свидетельства, не позволяющие с точностью определить ни его цели, ни иных подробностей. Художник Андре Утте предполагает, что он как скульптор участвовал в выставке прерафаэлитов. Вероятно, именно в Лондоне фотограф Александр Бассано показал ему сделанный им фотоснимок леди Иды Ситуэлл. Амедео находит молодую аристократку красивой и решает по фотографии выполнить ее портрет в реалистической манере. Потом Бассано предложил картину леди, но та не проявила к ней интереса. Полотно представляло ее в профиль, в шляпе, сидящей на голове прямо, как корона, лицо очень бледное, словно это слегка подкрашенный фотоснимок или неоконченная живописная работа.

Выделяются несколько ярких мазков у губ, так что их красный цвет концентрирует в себе чувственное начало картины. Но портрет, оставшийся в Англии, не понравился леди Ситуэлл.

В эту эпоху Амедео писал в манере, слегка напоминавшей Уистлера, — маленькие портреты, скуповатые по цветовому решению, где преобладали серо-зеленые тона. Это его очень отличало от фовистов. Законченные работы он покрывал несколькими слоями лака, подражая старым мастерам, чтобы создать впечатление просвечивающей живописи.

Однажды, когда он как раз закончил портрет молодой актрисы, нередко читавшей стихи в «Бойком кролике», Луи Латурет, очень известный собиратель работ художников, посетил его мастерскую на площади Жан-Батист-Клеман. Сильно заинтересовавшись его живописной манерой, которую он нашел весьма необычной, Латурет поздравляет Модильяни и уже готов спросить, не может ли тот показать ему и другие работы, но Амедео весьма категоричным тоном его обрывает:

— Да нет же, это еще не то, что надо! Всего лишь плохой Пикассо. Сам Пикассо дал бы такому монстру пинка.

— Что вы, это по-настоящему прекрасно, — протестует Латурет.

Но Модильяни, с кислым видом листая синий блокнот набросков, небрежно заключает:

— А к тому же я собираюсь все это уничтожить и заняться скульптурой.

Амедео много работал, стараясь упорядочить и художественно выразить то, что его волновало. Он уже не носился, как поначалу, с представлениями об искусстве, вывезенными из Италии, теперь его задача овладеть той манерой интимного переживания и такой экспрессией, какие близки фовизму, но привнести в нее свое особое цветовосприятие. На Монмартре фовизм витал в воздухе. Везде говорили, что даже Пикассо, никому не показывавший последние работы, вслед за Браком пустился по этому пути. Каждый искал форму, ритм, особую технику, способную совместить специфическую смесь романтизма и реализма с собственным темпераментом.

На Осеннем салоне Модильяни выставляет две картины и пять акварелей.

Продолжая получать материальную помощь из дома, Амедео выглядит все более нищим и потерянным. Однажды ноябрьским вечером 1907 года, сидя в «Бойком кролике», вдвоем с художником Анри Дусе, Амедео признается ему, что его выгнали из маленькой мастерской на площади Жан-Батист-Клеман и он не знает, куда податься: у него ни друзей, ни денег. Дусе предлагает собеседнику за следующий же день перебраться к нему на улицу Дельта и оставаться там столько, сколько захочет.

Дусе обитал в большом доме под номером семь, носившем то же название, что и улица, на которой он стоял: Дельта. Эта полуразвалина была уже предназначена мэрией на снос, но молодому врачу Полю Александру и его брату Жану удалось снять обреченный дом благодаря посредничеству отца их знакомых, братьев Сент-Альбен, который служил библиотекарем в ратуше и, пользуясь своим положением, сумел за них похлопотать. Сами братья Александр были сыновьями фармацевта. Будучи ценителями нового искусства, они организовали в Дельте своего рода литературно-артистический фаланстер, где принимали друзей: художников Анри Дусе, Альбера Глейза, Анри Ле Фоконье, Мориса Асслена, Анри Газана, скульптора Мориса Друара. И часто давали им приют, когда кто-либо из них оказывался в бедственном положении.

«Мы занимались театром, сценариями концертов, музыкой к постановкам, поэтическими вечерами, где моим пояснениям к Вийону, Малларме или Бодлеру было обеспечено почетное место. Дусе подбил меня купить на блошином рынке фисгармонию, а Друар играл на скрипке. У меня был приятель-актер Сатюрнен Фабр. Мы делали фотографии театральных сцен в интерьере или в садике за оградой. У нас также проходили шахматные матчи, когда молчаливые игроки состязались в хитроумии. Мы долго, загодя готовили балы-„четырскусс“ (такой не слишком почтительной скороговоркой на своем ученическом жаргоне будущие мэтры называли цикл из четырех „искусств“, четырех дисциплин: живописи, скульптуры, гравюры, архитектуры, изучаемых в художественных училищах) и тратили на это бездну воображения. Разумеется, во всем принимали участие и женщины: Люси Газан, Раймонда (возлюбленная Друара), Аделита, Клотильда и еще Адриенна, в ту пору натурщица Модильяни. Еще приглашали иногда работниц сцены, портних, юрких и проворных женщин очень свободного нрава».