Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Искусство кино» Страница 19

Проще всего, конечно, было бы объяснить такой радикализм обеих сторон нарастающим радикализмом всего и вся в последнем столетии. Маятник практически не знал срединных положений — только крайние, только максимально уродливые формы, только доведение до абсурда всех идей. Думается мне, все проще и печальнее: в наше безликое время никто не отваживается быть собой. Всякий норовит прислониться к традиции — архаической либо новаторской, — а ведь именно живой человек не подпадает ни под какие определения, вываливается из рамок… Оттого все наше искусство сегодня, будь то «Ворошиловский стрелок» или «Мытарь», так мертво и так любит иметь дело с трупами: на фоне полного отсутствия живого героя это настырно лезет в глаза. Самое обидное, что живым от их потасовок достается больше всего. Мертвые хватают живых.

У нас, конечно, не было никакого второго Серебряного века, о котором, помнится, так любили мечтать девочки-вамп в конце 80-х, собираясь по выселенным домам. И радиостанция «Серебряный дождь», и клубы так называемой серебряной молодежи к тому серебру не имеют никакого отношения. Но, в общем, в конце 10-х годов ситуация была сходная: символизм и даже акмеизм стали такой невыносимой пошлостью, в литературных кафе собиралась такая шваль, богема так растиражировала и захватала пальцами все откровения начала века, что можно понять Блока, приветствовавшего большевиков. Ему казалось, что пошлякам мстит стихия. Когда он понял, что мстят еще большие пошляки, жить стало негде, нечем и незачем.

И оттого, с удовлетворением наблюдая, как сначала кризис, а потом идеологический откат ударяют по дутым кумирам 90-х, по так называемому среднему классу, по банковским мальчикам и рекламным девочкам, по тусовочной публике и FM-станциям, я не могу не сознавать и того, что вместе с ними исчезает наша свобода.

Наша. Нужная всем пишущим, снимающим и думающим. Скомпрометированная ворами, бездарями и провокаторами.

Когда разоблачают коррупционеров, я тоже радуюсь (хотя ничьих арестов, если речь не идет об убийцах, не приветствую никогда — не то воспитание). Но отлично сознаю, что борьба со злоупотреблениями — в условиях тоталитарного реванша — грозит обернуться комендантским часом и расстрелом за безбилетный проезд. Как оно всегда и бывало. И оттого Совет Федерации, утвердивший-таки думское постановление о нравственной цензуре в СМИ, явно не подумал о последствиях. Лично я с наслаждением закрыл бы «Дорожный патруль» и «Криминал» с их откровенным смакованием трупов и воспеванием силовиков. И надо бы закрыть, по-моему, потому что здравомыслящей частью страны свобода и вседозволенность никогда не воспринимались как синонимы. Но ведь тогда, как всегда у нас и бывает, завтра нельзя будет показать по телевизору даже драку слонов.

Ощущение, в общем, как у какого-нибудь «попутчика» вроде Ал. Толстого или В.Шкловского во время разоблачения РАППа. Все ли-ко-ва-ли! Но только немногие догадывались, что из одних когтей — обладатели которых по крайней мере были фанатиками идеи — культура попадает в другие, куда более ужасные, и у нового хищника принцип один: кушать. После ареста Ежова всем тоже казалось, что пришло время реабилитанса. Он даже начался. После чего всякое понятие о законности испарилось вообще.

Месть консерваторов тем и страшна, что они не умеют остановиться.

Теперь у наших будущих душителей есть моральная правота. Индульгенция на все будущие карательные акции. У Говорухина — право создавать наблюдательные советы для борьбы с насилием на экране. У Никиты Михалкова — право не пускать критиков на съезды и видеть в журналистике корень зла. У большинства писателей славянофильского лагеря — повод говорить о диктатуре либеральной критики. И действительно, чем Борис Кузьминский или Виктор Топоров так уж принципиально отличаются от Жданова?

ХХ век в корне разнится с предыдущим только одним. В XIX одни приличные люди — славянофилы — спорили с другими и истина, не достигавшаяся в споре, просвечивала в самом его тоне. Писарев и разночинцы резко опустили планку полемики. От их побоищ с оппонентами запахло трактиром, сапогом, кислым дешевым табаком. А на протяжении нашего столетия под разными личинами шел один и тот же процесс: одно зло, не стесняясь в средствах, побивало другое. Ничего другого в ХХ веке не было, и битва титанов, разразившаяся в 40-е, была апофеозом этого грустного противостояния: вождь против фюрера, инквизиция против черной магии… И если в 40-е было еще понятно, кто лучше, то коммунисты 90-х уже ничем не отличаются от фашистов 30-х.

Судя по всему, наступающий век ничего хорошего нам не сулит. Душевное здоровье и здравый смысл останутся в печальном и бессильном меньшинстве, а различия между дерущимися окончательно сотрутся. За наше недолгое пиршество, когда едва-едва успела сойти больная кровь и осесть пена, нам придется расплачиваться новыми заморозками, и расплачиваться, подозреваю, будут именно те, кто ничего на этом празднике жизни не урвал и удрать за границу не успеет.

Государство сделало для меня одну неоценимую вещь — научило бояться жизни больше, чем смерти. И отвращение, которое питают к жизни большинство наших граждан, выражается в том, что некоторые из них так горячо стремятся стать добровольным пушечным мясом в Сербии.

Под конец меня превратили в заложника. Начало сербо-натовской войны обозначило принципиально новый этап интеллигентского самоощущения в России: Запад сам скомпрометировал все ценности, которые мы так долго противопоставляли российскому менталитету. Свобода слова отождествилась с бомбардировками мирного города. Демократия, уже давно ставшая символом экономического беспредела и творческой импотенции, обзавелась новым атрибутом — бомбой.

Вот тут-то и начались овации на просмотрах «Ворошиловского стрелка», которого бы еще три года назад дружно освистали. Напоминаю: картину эту сделали глубоко благополучные люди, никак от новых времен не пострадавшие.

Поэтому всем ворошиловским стрелкам, которые намерены мне мстить за моих бездарных и самовлюбленных сверстников, я считаю своим долгом напомнить: стрелять умеют не только они.

№ 10, октября 1999 года

«Напрасной жизни не бывает»

«Частные хроники. Монолог»

Автор сценария и режисер В.Манский.

Автор текста М.Яркевич.

Текст читает А.Цекало.

Композитор А.Айги.

«МВ студия», REN-TV при участии YLE-TV2.

Россия, Финляндия.

1999. 

Прежде всего и поверх всего — «Частные хроники» Виталия Манского свою главную задачу выполнили. Жанр, по сути дела, создан и конституирован. Доселе непаханое поле обработки частных кино- и видеоархивов застолблено. Текст остроумен, сквозные образы налицо, с музыкой (Алексей Айги) все в большом порядке. Сама идея — безусловно, золотая жила: собрать частные киноархивы доброй сотни кинолюбителей, нанизать все это на единый сюжет, пригласить для написания текста остроумного писателя (как к Яркевичу ни относись, но остроумия у него не отнять), а для произнесения текста — не менее веселого артиста (опять-таки Александр Цекало гораздо умнее своего эстрадного имиджа)… И остается единственный вопрос: почему при всем том эти без малого полтора часа художественно-документально-публицистического кино оставляют такое неотступное ощущение провала?

Ежели бы речь шла о провале, так сказать, судьбы поколения, о катастрофической неудаче целой генерации, задачу картины можно было бы считать решенной… хотя, положа руку на сердце, хорошее кино, о каком бы страшном и скучном времени оно ни было снято, всегда вызывает стойкий душевный подъем. Таково уж физиологическое свойство кинематографа — зрелище ожившей фотографии, да еще на большом экране и с громкой музыкой, непостижимым образом поднимает тонус. Надо специально стараться, чтобы тонус после фильма опустился на полшестого. Манский и Яркевич постарались очень.

Снимается не вольное упражнение в новооткрытом жанре, но своего рода «наш ответ Леониду Парфенову»: временные рамки действия фильма ограничены тем же роковым тридцатилетием (1961–1991), что и хроники НТВ, повествование социализировано и разбито на годы, проложено стандартной официальной хроникой с полетами космонавтов и поцелуями вождей, в качестве сквозного мотива избран довольно умозрительный страх перед водой (понимай — страх перед жизнью), а причиной смерти героя становится катастрофа «Адмирала Нахимова», так что все воспоминания повествователя о своей тридцатилетней кислой биографии начинают выглядеть как некий беспрерывный и утомительный просмотр все того же тридцатисерийного занудства.

Если ад, как учит одна из восточных религий, в том и состоит, чтобы без конца пересматривать собственную жизнь, тогда все правильно. На протяжении вечности вспоминать тридцать не самых веселых лет советской истории — никакого бессмертия не захочешь. Но что-то мне подсказывает, что именно в подвешенном состоянии половинчатого, неполного бытия герой должен бы с особенно трогательной радостью узнавания восклицать: «Вот мама! Вот меня купают! Вот дядя Миша уезжает в Израиль!» Из полной невещественности, из скучной пустыни чистого духа его так должны бы умилять эти бренные, хрупкие детали, крупицы живого вещества: булочка, портвешок… Новый год, я не знаю, в детском саду… Ему же, видать, очень там хорошо — под толщей вод, откуда его так и не достали. Иначе трудно объяснить брюзгливую, насквозь безрадостную интонацию, с которой он оглядывается на прожитое.