Григорий Островский - Захарий Зограф Страница 2

Как бы то ни было, но в 1793 году мы застаем доспейского зографа в Самокове. В церковных книгах сохранилась запись об уплате Христо Димитрову денег за иконы, написанные им для Митрополичьей церкви Успения Богородицы.

Сейчас Самоков — небольшой провинциальный городок в шестидесяти километрах от болгарской столицы, привлекающий к себе тишиной, живописной природой да несколькими памятниками старины. Знавал он, однако, и иные времена. Историк XIX века К. Иречек писал, что Самоков — первый по величине и значению город в Западной Болгарии, больше и богаче Софии и Кюстендила.

Основанный в XIII столетии, Самоков вписал свою строку в летопись борьбы болгарского народа с османским игом. Здесь, у стен города, воины последнего болгарского царя Ивана Шишмана оказали героическое сопротивление громадному османскому войску; Самоков был взят, разрушен, церкви превращены в мечети и бани… Подчинив болгарские земли, султан Баязид I Молниеносный подарил всю Рильскую планину вместе с Самоковом великому везиру Кара Мустафе-паше.

Восставший из руин город становится центром епархии, которая входила в состав охридской автокефальной архиепископии, вплоть до 1762 года сохранявшей независимость от Константинополя. В XVIII–XIX веках Самоков был центром санджака — крупной административной единицы, включавшей Дупницу, Разлог, Горна-Джумаю, Банско и другие города. Времена были трудные, тревожные; у всех четырех городских ворот неусыпно стояла стража. В 1793 году Самоков пережил опустошительный набег разбойников-кирджалиев; в окрестных горах и лесах болгарские повстанцы-гайдуки водили четы — создавали отряды обездоленных и непокоренных.

Страшное было время, и даже стамбульские власти не в силах были справиться с шайками кирджалиев. «Села, города и целые населенные районы в моей империи опустошены, — свидетельствует султан Селим III в своем рескрипте 1795 года, — обезлюдели вследствие разбоя… Все проселочные дороги, идущие по высотам горного кряжа, по степям, по ущельям, по долинам, и все дороги, ведущие в города и села, заняты разбойниками… Повсюду, где они проходили, они превращали огнем и мечом все в прах и пепел, сжигали, убивали и грабили… Несчастных христиан этих областей они мучили, тиранили, истязали всевозможными способами. Они захватывали их имущество, бесчестили девушек и женщин, убивали, предавали огню села, города и жилища со всей утварью и прочим имуществом. Каких еще неслыханных и невиданных преступлений и насилий они не совершали! Число их неописуемо — один бог знает!» [80, с. 32].

И все же, выдержав все эти испытания, город выжил. Имя и жизнь ему дали искусные ремесленники, прежде всего железных дел мастера.

Название Самоков произошло от «само-кова», кузнечного молота, приводимого в действие силой воды. Издавна денно и нощно горели вокруг города огни железоплавильных печей, нескончаемой вереницей тянулись буйволы, впряженные в наполненные рудой телеги. «Чиста работа — самоковское железо», — гласила старинная поговорка. «Манчестер Балкан» давал ежегодно султанскому арсеналу до тысячи пудов железа; расходилось оно и по всей Болгарии, а особенно высоко ценились выделываемые здесь мощные капканы на медведей, кабанов, лис и другого зверя.

На берегу Искыра в непрерывный стук самоковов, превращавших железо в бруски и прутья, вплетался ритмичный гул чарков — крутящихся от речного потока станков для плетения гайтанов — шнуров, широко применявшихся в одежде тех лет. Цех самоковских портных одевал два корпуса войска. Не было недостатка и в энергичных, предприимчивых людях. До Вены и Лейпцига, Смирны и Каира разнесли самоковские торговцы добрую славу земляков — ткачей, кожевенников, ковроделов, гончаров, стеклодувов, ювелиров, резчиков, зографов…

Самоковские иконописцы радушно приняли в свою среду Христо Димитрова из Доспея, а мастерство «афонца» скоро отвело ему первенствующую роль в сформировавшейся во второй половине XVIII века самоковской школе болгарской иконописи. Заказчикам нравились тщательность и добросовестность его работы, приверженность к испытанным веками византийским традициям, торжественная величавость фигур, благородная гармония колорита. Их новым вкусам, складывавшимся не без влияния западноевропейских образцов, импонировали осязаемость пластической моделировки, живость и выразительность миловидных ликов, барочная усложненность богато орнаментированных тронов и одеяний.

Произведений Христо Димитрова осталось немало, однако во многих случаях его авторство весьма гипотетично; суждения болгарских исследователей на этот счет разноречивы. Есть, однако, среди работ и подписанные, и датированные, позволяющие с большей или меньшей долей вероятности определить как произведения Христо Димитрова ряд других икон в музеях и церквах Софии, Самокова, Пловдива, Пазарджика, Русе. В числе лучших — «Богородица с младенцем на троне» (1787, Художественная галерея в Пловдиве), «Христос — Великий Архиерей» (1797, Митрополичья церковь в Самокове), «Омовение ног» (Национальная художественная галерея в Софии), «Св. Екатерина» (частное собрание в Пловдиве) и некоторые другие. В этих произведениях он предстает хранителем старых традиций, мастеровитым, можно сказать виртуозным иконописцем. На столь же высоком профессиональном уровне исполнены «Христос-пантократор» в самоковской Митрополичьей церкви и «Успение Богородицы» в церкви Нового Села. Обе эти иконы Христо Димитрова датированы 1810 годом — годом рождения младшего сына.

Захарий рос как все дети его возраста, и вряд ли что-нибудь предвещало его необычную судьбу. Едва ребенок встал на ноги, по старинному обычаю — проштыпалнии — погадали о его будущем: к чему сделает первый шаг, с тем и быть всю жизнь. И если мальчик потянулся к кистям или мольберту — по-болгарски стативу, то в этом не было ничего удивительного: в доме Христо Димитрова краски и кисти были повсюду. Стать художником Захарию было, что называется, на роду написано.

А пока что вместе с такими же, как и он сам, ребятами затевал шумные игры, бегал по Самокову или на Искыр поплескаться в реке, подивиться на раскаленное добела железо в горновых печах; когда немного подрос — ходили ватагой в горы и сосновые леса, подступавшие к самому городу.

Впоследствии Захарию суждено было подолгу жить и работать вдали от Самокова, и лучшие его произведения созданы в иных местах. С Самоковом и самоковчанами он был связан, быть может, теснее, чем ощущал. Это не просто родной город, но и среда, в которой он вырос, возмужал, сформировался как личность и как художник, в которой сложились его понятия об отчизне и ее благе, представления о правде, добре, красоте. Наверное, Захарий по-своему любил город своего детства, отрочества и юности, когда мир поначалу ограничивался двором, затем расширялся улицей, наконец, городом, одновременно маленьким, знакомым до последнего заулка, и громадным, необъятным, — мир, бывший своего рода моделью страны.

…Названия улиц звучали чуждо: Широкио сокак, Коджа папаз, Тепе-алт, Пазвант — так назвали их турки. Но на них стояли построенные болгарами дома, церкви; даже мечети (а их в Самокове было двенадцать) возводились их трудом. На улицах была слышна турецкая, греческая, армянская, еврейская, цыганская, но более всего болгарская речь: из каждых трех самоковчан двое были болгарами. Вокруг конака — резиденции управителя — жила знать, неподалеку был караван-сарай, но обширный район Митрополичьей церкви и женского монастыря, квартал Долна махала, протянувшаяся на версту вдоль реки улица ткачей — Абаджийская чаршия — были сплошь заселены болгарами.

Мальчика еще никто ничему не учил, но многое познавал он на своем опыте. Дозволено, например, играть на мосту, что ведет к мельнице Сарад-оглы, и не стоит без надобности гулять около прекрасного мраморного источника — чешмы, украшающего центр города: там можно встретить важного господина — агу в окружении стражей-делибашей и всегда прохаживаются солдаты — аскеры в красных фесах и синих мундирах, заптии — полицейские, от которых того и жди беды. Поборы и подношения военным и чиновникам были настолько обычными, что султан ввел особый налог с пешкеша — иными словами, со взяток. Рано узнал Захарий, что и он, и его отец, мать, брат, сестры, и его соседи и друзья — это «райя», что означает «быдло», «стадо», «скот», и что это даже не ругательство, а общепринятое название христиан в Османской империи. Так было заведено испокон веков, и все это воспринималось в порядке вещей: одна земля, но два языка, две религии, два бытовых уклада и два образа жизни, две письменности и даже два летосчисления…

Но знал Захарий и многое другое. Что гость под твоей крышей, будь то паломник, следующий через Самоков в Рильский монастырь либо на Святую гору, или нищий бродяга — хэш, — всегда желанный гость в доме и все лучшее принадлежало ему. «Нигде в мире не встретить такого трогательного гостеприимства, как у болгар, — писал английский архитектор Тома Алон, побывавший в 1830-х годах в Болгарии, — гостеприимство обязательно для всех — богатых и бедных. Кто бы ни постучал в ворота, его всегда встретят хорошо и приютят на ночь». Если кто-нибудь спросит тебя, как живешь, остановись и расскажи, а не обижай спросившего пустой отговоркой. Если кто-то строит дом или роет колодец, все приходят к нему на помощь. Когда собирают овощи и виноград, корзину первых плодов несут соседям, а когда мать печет хлебы, то каждый десятый хлеб — соседям. «Дом без соседей не покупай, дом с дурными соседями не держи», — гласит народная поговорка. Знал, что хлеб священен: если упал ломоть случайно на землю — подними и поцелуй его, кончил есть — собери крошки и брось в огонь очага. Что хоро́ — это танец, а хо́ра — народ, люди…