Вера Чайковская - Тышлер: Непослушный взрослый Страница 20

Пока же только «исключительное обаяние», не поддаться которому трудно.

Через два дня на открытии Федерации художников (была и такая?) Сергей Лучишкин их познакомил. Оба, не сговариваясь, сказали, что «почти знакомы».

Не будем забывать, что у Татоши дома — все кувырком, — а тут является настоящий принц, снявший при знакомстве симпатичную кепку. А что женат, — отобьем! Татоша была полна влюбленной решимости. Иначе бы все не развивалось так стремительно. Прогулки в театр, в кафе, в парк — иногда втроем с Сергеем Лучишкиным. Захаживали и к нему в гости, на Мясницкую. Он жил недалеко от Тышлера во «вхутемасовском» доме, двор которого, как уверяет Юлий Лабас, живший там с матерью, запечатлен на знаменитой картине Лучишкина «Шар улетел» (1926).

Татоша отмечает, что Лучишкин «стал играть какую-то роль» в ее отношениях с Тышлером. (Эту роль обычно называют сводничеством.)

У того же Лучишкина через месяц с небольшим романтических свиданий произошла встреча, все поменявшая. Хозяин ушел, оставив их наедине.

Вскоре Саша Тышлер отправляется в Одессу и Батум. Судя по всему, это творческая командировка от «Всекохудожника»[108].

Думаю, что в Одессу Сашу Тышлера особенно тянуло — в местном Музее еврейской культуры его работам был отдан целый зал. Кстати, в 1940 году, за год до войны, в нем еще успеет пройти его первая персональная выставка (совместно со скульптором Иосифом Чайковым, с которым они некогда расписывали московский трамвай). Я уже писала о печальной судьбе этих картин, сгоревших в начале войны от взрыва немецкой бомбы.

Итак, Саша Тышлер едет в Одессу. Таня Аристархова устремляется за ним. На вокзале он ее встречает. Поселяются в большом номере гостиницы «Бристоль» на Пушкинской, который Татоша подробно описывает: «…большой, с двумя окнами, ставни закрыты, 2 постели в разных углах комнаты, одна за ширмой, тут же умывальник».

Медовый месяц «незаконной» любви… Существует фотография Саши и Татоши в каком-то Одесском музее. Должно быть, Музее еврейской культуры, где молодой Тышлер мог ощутить себя «классиком».

Он стоит на фоне картины, — возможно, это его собственная картина, из-за плохого качества фотографии — трудно определить. Одна рука в бок, другой придерживает за плечико избегавшуюся по городу на высоких каблуках Татошу. Она снята в профиль, светловолосая, в светлом платье, маленькая, пухленькая (так и просятся уменьшительные суффиксы). Саша Тышлер рядом с ней — надежный и сильный. Он тут главный, и это в его позе, жесте, взгляде.

Пляж, море, его «боязнь летучих мышей», ее «неопытность в вопросах любви»…

В записках ни слова о реальной жизненной ситуации обоих, о его жене, о своей двухлетней дочери. С кем она осталась?

Никакого житейского сора, замутняющего «девичье счастье» Татоши, ее чуть запоздавшие «грезы любви». Промелькнули две недели в Одессе («чувствую, что уже привязалась крепко») и на теплоходе «Крым» поплыли на две недели в Батуми. Времяпровождение во время поездки — идиллическое. Сидят на верхней палубе, и она, положив ему голову на плечо, слушает, как он «приятным голосом очень мягкого тембра» говорит «о всяких событиях своей жизни». Это удивительно. Тышлер — человек очень закрытый, никаких «исповедей» о себе не оставил. Только записанные второй женой «анекдотические» события из детства. Может, это и рассказывал?

«Москва забыта окончательно», — констатирует Татоша. Ею, возможно, забыта (а дочка?), а про Сашу Тышлера не знаем. Но, судя по всему, любовное облако накрыло и его… на один месяц этого путешествия. Татоша же растянет этот месяц на долгие годы, на всю последующую жизнь.

Что и Тышлера «накрыло облаком», говорят его замечательные батумские акварели 1930 года. Редкостно жизнерадостная, озорная графика — отголосок этой дерзкой поездки, вопреки всем правилам, — и личным, и общественным.

Такие работы серии «Батуми», как «Слушали о снятии чадры» и «Постановили снять чадру», объединены мотивом преодоления чего-то запретного с помощью простого «постановления» в духе новой реальности. Существует несколько вариантов обеих работ, причем сбоку, а иногда в центре акварели возникает фигура красноармейца за столом, ведущего собрание. Невольно на память приходит «Белое солнце пустыни» Владимира Мотыля с красноармейцем в окружении женщин гарема. Тышлер первым освоил этот мотив, и освоил блистательно!

Он и посмеивается над «простотой» решения, и радуется раскрепощению жизненных сил, витальных порывов, — что не прошло мимо бдительной критики, учуявшей в акварелях что-то неладное: «…задание разрешено порочно в силу биологической мотивации (солнце, деревья, физиологическая радость), неумение вследствие этого схватить сущность процесса»[109].

Солнце, деревья, физическая радость действительно были основой этих акварелей, а еще глубже — преодоление запретов в любви. Если уж восточные женщины постановили снять чадру…

Рисунки делаются прямо в Батуми, причем Татоша сожалеет, что их мало (она насчитала три штуки). Зато какие! Впрочем, в серии «Батуми» акварелей гораздо больше — скорее всего «варианты» Тышлер делал уже после поездки.

В акварели «Постановили снять чадру» разлит, как и во всей серии, ослепительный, нежнейший, желто-розовый свет (цвет) южного полдня. Композиция выстраивается вертикально, лист заполняется снизу вверх. Так строит свои лучшие живописные работы Сергей Лучишкин, а до него тот же Питер Брейгель.

Два ряда декоративно решенных фигурок восточных женщин, «снимающих чадру», затем горизонталь водоема, с отраженными в нем прутьями решетки, затем стоящие в ряд вертикали пальм — и над всем этим полоса неба с солнечным диском.

Бесконечные пересечения вертикалей и горизонталей создают эффект всеобщего «кружения». И впрямь, «закружилось в голове». В прочих акварелях («Свидание у пальмы», «У фонтана») — тоже дается яркий и романтический образ Востока.

Татоша о Батуми:

«Город интересный. Турецкий базар, фрукты и табак, пальмы, растущие на улице, кажутся сидящими в кадках».

В батумской гостинице вместе с московскими художниками слушают «страшные рассказы о похищении русских женщин аджарцами». Посещают Зеленый Мыс, чайную плантацию… Саша Тышлер где-то забыл свой белый костюм, ходит в голубоватой пижаме и спортивных туфлях. Но, вероятно, и в этом курьезном наряде — элегантен, недаром Татоша его запомнила.

После ужина посетители пансионата собираются вместе — играют в шарады, хозяин заводит патефон, все сидят в плетеных креслах, «мечтательно устремив глаза в небо с крупными звездами»!

(Сцена прямо из последней части триптиха «Сон в летнюю ночь», только у Татоши все всерьез, без тени иронии.) Вообще мне приходится опускать некоторые детали — Татоше хочется «запечатлеть все» — и пародийные танцы в ритмах фокстрота, исполняемые Тышлером и сценографом Рабиновичем, и ночи, которые она «помнит все» и думает, что Саша «тоже их помнит».

А дальше — возвращение.

Записывает впечатления через девять дней после приезда, но тон уже иной: «…пролито много слез на год вперед».

Татоша с ужасом понимает, что реальность не такова, как ей бы хотелось. Саша Тышлер не уходит от жены. Как? Почему? Из-за ее ревнивых истерик? Из-за собственной душевной мягкости? Она пишет: «Есть слова „долг“, „привычка“, „обстоятельства“, „благодарность за прошлое“ и проч., которые мешают жить…»

Очевидно, именно этими «словами» Саша Тышлер пытался объяснить свое поведение. Заканчиваются записки надеждой на воссоединение: когда Саша поймет, «что живешь только один раз и любишь крепко, по-настоящему не часто, — он придет ко мне, и мы опять будем вместе».

Не произошло.

Выбор сделан в пользу Насти, в пользу «мещанской» стабильности. Татоша — взбалмошная и богемная. А с Настей связано само его творчество, его регулярность, его жизненные основы.

Пожалуй, роман с Татошей самый чувственный и бурный. Его «волны» еще долго расходились. В ее записках есть выписки, помеченные числами. Эти фразы он ей говорил: «Если ты уходила на 10 минут из комнаты, я уже скучал, я не мыслил себе дальше жить без тебя». И еще: «Время, проведенное с тобой на юге, это самые счастливые дни в моей жизни». И вот это: «Если собрать все „любви“ мои за все время, то любовь к тебе будет больше их всех вместе взятых».

Татоша ждет ребенка. И решает, как советует ей Саша, написать письмо его сестре Тамаре — вечной его спасительнице. На этот раз совет нужен его возлюбленной. (Мать еще жива, но он не хочет посвящать ее в свои сложные обстоятельства.)

Письмо Татоши он предваряет своей запиской, уверяя «Тамусю», что все написанное Татошей правда (письма еще нет в природе), а заканчивает какими-то дикими, ликующими возгласами: «Что-то будет! Что-то будет! Ай Ай Ай!!!!» И дальше в полном экстазе: «Но все же мне хорошо и как-то радостно на душе. — Ура!!!»